Читать книгу Три Л онлайн

75 страница из 75

– Завтракай и собирайся, а то на дежурство опоздаешь. Кэт твои интрижки выгодны, но если напортачишь с работой – узнаешь её настоящий характер.

Лем собрался быстро, привычно заставляя мышцы лица принять рабочее выражение отстранённой внимательности. Жаклин сидела, задумавшись, потом встряхнула по-мальчишечьи короткими чёрными волосами:

– Значит, так. Эту ночь обоим лучше забыть! В твои дела я не лезла и лезть не собираюсь – своих выше головы, – но вот этот адрес возьми. Как надумаешь, свяжись с этим человеком, он может помочь спрятаться. Наш притон – не укрытие для тебя, да и Кэт совсем не дура. А теперь выметайся, мне себя в порядок привести нужно!

>

*

<

Лем стоял на боковой линии торгового центра, профессиональным взглядом следя за посетителями. Обычный рабочий день: пять часов дежурства без возможности отлучиться на обед или по нужде, зато после него можно поесть в любом из местных кафе, потому что сотрудников хозяйки комплекса арендаторы кормили бесплатно, конечно если не особо зарываться и не соваться в дорогие рестораны. Раньше такой порядок Лема не интересовал: положено – так положено. Но сегодня он впервые посмотрел на свою жизнь со стороны.

Тогда, год назад, он был испуганным, ничего не понимающим, ошалелым от новых знаний и чувств мальчишкой. Ему казалось, что он снова только что родился и учится видеть мир. Прошлое, в котором были исследовательский центр, отец, Лена, разлетелось на осколки, как то стекло, что рассекло его бровь, и точно так же, как и стекло, оставило свои шрамы – невидимые никому, но так и не зажившие. Любое воспоминание причиняло боль, и парень старался вообще не думать, жить одним мгновением, сиюминутным чувством, желанием, делом. Тогда он поменял всё. Красивое каре сменил на очень короткую стрижку, зато отрастил бородку, которую многие женщины называли «брутальной» и восторженно закатывали глаза. Да, в сочетании с «по-мужски» перебитым носом и небольшим шрамом на лице бородка выглядела очень брутально. Стандартная форма охранника – чёрная куртка из искусственной кожи с серебристыми клёпками и чёрные джинсы – дополняла облик «крутого парня». Сменил он и имя и, словно издеваясь над собой, выбрал для него второй слог слова «голем». Ведь он и есть слепленная современными «чернокнижниками» «кукла». Лепонт умер тогда, в залитом дождём городе, его нет. Есть только Лем – охранник крупнейшего в этом городе торгово-развлекательного комплекса, бывший любовник хозяйки, завсегдатай ночных клубов и любимец женщин.

Он открыл для себя этот мир, так манивший его ещё в исследовательском центре – мир женщин и того удовольствия, которое от них можно получить. Он не был бабником, не пытался самоутвердиться за их счёт и никогда не встречался сразу с двумя женщинами, но они менялись часто, приходя к нему лёгкой походкой и вскоре упархивая неизвестно куда. Никогда не бывало скандалов, сцен ревности, и он радовался этому, радовался отсутствию обязательств, а больше – тому, что от него не требуют ничего, кроме приятно проведённых часов и обычной мужской галантности. Он не хотел ни к кому привязываться – ему хватило одного раза.

Кэт, роскошная сорокапятилетняя хозяйка всего этого громадного здания, отнеслась к неожиданно свалившемуся ей в мобиль красивому парню со странной смесью материнского участия и неприкрытого сексуального влечения. Оберегая неприспособленного к жизни Лема от насмешек и искренне заботясь о нём, как о сыне, она в то же время ничуть не скрывала своей темпераментности и гордилась новым любовником, как это умеют только очень уверенные в себе женщины. Кэт многому его научила, а потом отстранилась, сказав, что не понимает ревности: «Каждый живёт, как хочет, главное – мы все здесь одна семья, верно?» К этому моменту на Лема уже поглядывали её подруги, и он стал встречаться с одной из них. Та была лет на десять моложе Кэт, не настолько вкрадчиво-сексуальная, но тоже научила его кое-чему. А ещё стала дарить подарки, в основном одежду, платила за него в лучших ресторанах комплекса.

Теперь у него была уже пятнадцатая по счёту девушка – высокая, с точёной фигуркой и длиннющими (завистницы шептались – наращёнными) платиновыми волосами – красавица Наташка, выпускница юрфака и единственная дочь какого-то городского «шишки». Она впорхнула в его жизнь дней пять назад и пока не претендовала на что-то большее, чем танцы в клубе или ужин в ресторане – платила, разумеется, она. Только вчера, покупая Лему в подарок недавно появившийся в продаже довольно дорогой ком, она откровенно намекнула, что не прочь провести с ним ночь. Но до её появления сегодня вечером он был совершенно свободен и заглянул к единственному человеку, с которым смог наладить подобие приятельских отношений – к Жаклин, работавшей барменшей на пятом этаже «Баялига». Вечерние посиделки за бокалом коктейля перешли в дегустацию содержимого её личного «погребка», потом в неожиданно бурную ночь, и всё вылилось в утренний тяжёлый разговор.

Лем поморщился, потом резко перегородил дорогу белёсому тощему парню в свободном и слишком тёплом для начала сентября свитере:

– А ну стой! Куда намылился? Стой!

Умело схваченный за руку парень дёрнулся, зашипел от боли в вывернутом запястье и пискляво заныл:

– Вы меня оскорбляете!

– Я не оскорбляю, а задерживаю вас. Как охранник. Да и как мужчина я лучше вас, – усмехнулся Лем, невольно поглядывая на своё отражение в витрине.

Сражённый этим доводом парень затих, покорно ожидая, пока подоспеют другие охранники – те, кто и должен был разбираться с задержанными воришками. Но, уводимый ими, презрительно бросил через плечо:

– Цепная шавка!

Лем равнодушно пожал плечами: это его работа, за которую неплохо платят. А, кстати, почему ему платят так много? Другие парни столько не получают, ему же постоянно идут премии, вызывающие какие-то двусмысленные ухмылки у напарников.

– Првет!

Наташка налетела на него, сверкая новомодной, меняющей цвет по желанию хозяйки и теперь переливающейся золотом блузочкой и красуясь затянутыми в узкие брючки стройными ножками, и весело затараторила, модно растягивая одни слоги и проглатывая другие:

– Ты скро освбоди-иссься? Я сску-учила-ась. И е-есть хчу-у!

– Через час.

– Тада я ужин зка-ажу. Бу-уду в «Мнако»!

Она упорхнула, на ходу набирая на коме номер приятельницы и одновременно хвастаясь новомодной дорогущей гарнитурой.

Лем ухмыльнулся: его ждали очень приятные часы.

Утро есть утро, и как бы ни прошла ночь, нужно вставать и идти на дежурство. Вода в душе приятно обжигала – Лем не любил холодную, предпочитая для бодрости почти кипяток, – настроение было отличное, ни о чём думать не хотелось. Но у парня был очень хороший слух, иногда приносивший пользу, но чаще приводивший к тому, что приходилось становиться невольным слушателем чужих разговоров. Вот и в этот раз он, вытираясь, уловил обрывки фраз – Наташка щебетала с подругой по кому, говоря уже нормально, без манерного сглатывания звуков.

– Она права, он лапочка, такой безотказный и миленький. Ну прямо щеночек. Ему рубашку купишь – он всё сделает… Ну да, Павел вроде перестал дуться, так что вернусь к нему… С Лемиком я тебя хоть сегодня познакомлю… Да не волнуйся, с ним весело. Он всерьёз только об одном думает, зато в этом «одном» на высоте, не пожалеешь. И молчаливый, никому не разболтает… Ну да, он не ревнивый… Ну ты что! Он не секс-кукла, тоже мне, сравнила. Он живой, милый. Да и дешевле выйдет, чем к подпольным мастерам идти! Ну и дура! Я тогда его Мари отдам, ей на курсах пикапа задали с десятью за месяц переспать, а она из графика выбивается. Ой, всё, он сейчас из душа придёт.

Лем вышел из душевой, заставляя себя улыбаться, и заговорил весело-равнодушным тоном:

– Ну всё, пора на работу. Ты извини, в ближайшие дни не получится встретиться – дежурю без выходных, надо себя в форму привести.

– Ну ла-адно. – Она говорила, наигранно надув губки и едва уловимо растягивая слова – уже готовилась к выходу в свет. – А я хте-ела тебя с подру-угой познако-омить, пхвастаться.

Лем еле сдержался, чтобы не спросить: «секс-куклой?» – и «огорчённо» вздохнул:

– Не получится. Я на самом деле подрасслабился, нужно в спортзале поработать. Давай в пятницу?

– Я не смгу-у, я в субботу уезжа-аю. – Наташка явно обрадовалась его словам, но точно так же притворялась огорчённой. – Ну, тогда пока-а?

– Пока!

Он закрыл за ней дверь, полез в шкаф за чистой рубашкой… и замер, поняв, что у него нет ни одной вещи, купленной им самим: всё было или казённым, или дарёным. Снова нахлынули воспоминания о детстве. Тогда у него тоже всё было казённым, приобретавшимся только для того, чтобы «образец» товарно выглядел. Нет! Всё это в прошлом! Он – свободный человек!

Во время дежурства поразмыслить над услышанным не удалось: в этот день мелкие воришки и просто хулиганы словно специально искали приключений для себя и окружающих, и к концу дежурства Лем мечтал только о том, чтобы сесть, наконец, и ни о чём не думать. Даже есть не хотелось. Хорошо, что «Баялиг» огромный, в нём собрано всё, что нужно человеку, в том числе несколько видов саун и бань, бассейны и спортзалы. Поэтому, наскоро перекусив в дешёвой забегаловке фуд-корта, парень отправился на «этаж здоровья», на котором не появлялся уже недели две. Беговая дорожка и тренажёры – что может быть лучше для уставшего за целый день стояния тела?

Лем планировал закончить всё небольшим спаррингом с кем-нибудь из коллег, а потом расслабиться в настоящей русской бане, в которой даже веники были, на любой вкус: жёсткие, как жесть, обжигающие дубовые, такие же жёсткие, хлёсткие, словно плети, и ароматные эвкалиптовые, и самые лучшие, клейко-нежные шелковистые берёзовые. Хорошая баня – не меньшее удовольствие, чем ночь с девушкой, а учитывая подслушанный разговор, даже большее, потому что пар, в отличие от человека, никого не продаёт и не покупает.

Но в зале для борьбы Лема поджидал очень неприятный сюрприз: у стены в ряд стояло несколько новеньких спарринг-манекенов, точно таких же «болванов», какие он знал по центру.

– О, привет! – окликнул его один из коллег, чернявый, поджарый и как пёс преданный комплексу Денис. – Давно не появлялся. Смотри, какие нам штуки поставили. Во!

Он с гордостью продемонстрировал серию ударов по манекену, таких, какие в тренировке с людьми полностью исключены: в запретные зоны, да и сила такая, что человека убить можно.

– Во! Видал? С этими болванами делай что хочешь, они точно не ответят. Даже если настроишь на максимальный ответ – не покалечат. Крутяк! Выбирай.

– Нет! – Лем смотрел на фигуры-обрубовки (откуда он знает это слово?) и видел не их, а самого себя. – Нет, не хочется. Привык с человеком тренироваться.

– Ну и дурак! Человеку-то так не врежешь. – Денис с разворота въехал ногой в живот манекену, на табло за куклой высветилась надпись – перечисление смертельных травм, которые получил бы человек при таком ударе.

Лем смотрел равнодушно – выработавшаяся за жизнь привычка контролировать мимику и голос. «Его можно бить как хочешь».

– Ладно, я в баню. Пока.

Он ушёл из зала, зная, что больше никогда не вернётся сюда. И постарается не стоять на дежурстве в паре с тем, кто сейчас неистово крушил манекен. Робот выдержит – Лем знал это. Выдержит, потому что его обкатывали такие же пьяные от возможности бить во всю силу экспериментаторы центра.

Ласковый жар парилки и шелковистость веников немного помогли: Лем успокоился, даже получил от бани удовольствие. Но потом пришлось возвращаться в обычный мир, сутолоку и кажущийся хаос торгового комплекса – хаос, имеющий свой смысл, законы и свою логику. Две почти бессонные ночи давали о себе знать, и Лем, протолкавшись к лифту, поехал не в клуб, а к себе, отсыпаться. И впервые за эти месяцы заказал не «настоящий мужской ужин», а сладкую булку и бутылку молока, так ненавидимые им в детстве.

Утром новые, разбуженные вопросом Жаклин мысли вернулись и на свежую голову стали ещё более чёткими и болезненными. Все нестыковки, непонятные, но подмечавшиеся им мелочи, намёки, поведение любовниц, усмешки коллег начали складываться в цельную картину, и она пугала Лема.

Кэт на самом деле не ревновала своих бывших любовников. Она на них зарабатывала, так, как любящая хозяйка зарабатывает на породистых псах-производителях. Ведь любовь к собаке сравнима с материнской, и человек может пожертвовать собой ради питомца, но в то же время ему и в голову не придёт спрашивать у собаки, чего она хочет. «Хозяева устраивали по своей прихоти жизнь слуг и рабов, даже детей, считая себя их благодетелями», – вспомнились Лему рассказы Лены.

Кэт всех своих сотрудников и бывших любовников (многие охранники и консультанты хотя бы раз побывали в её спальне) считала семьёй и искренне переживала за каждого, что не мешало ей зарабатывать на них, и больше всего – на Леме. Именно поэтому ему всегда давали большие премии, по сути – крохи от приносимого хозяйке «пирога».

Всё было просто и понятно для обычного человека, но не для не имевшего никакого опыта мальчишки. Она сама сводила его с женщинами, иногда лично знакомя, иногда словно вскользь замечая: «Какая симпатичная девушка тебе улыбается». Он, привыкнув к тому, что им всегда явно управляют, не замечал, что и здесь было такое же руководство, неявный, но чёткий приказ. Вряд ли Кэт с самого начала планировала это, просто у неё был талант извлекать выгоду из любой ситуации. И вряд ли она получала от женщин деньги напрямую. Зачем? Это её здание, её магазины, рестораны, клубы. Все его любовницы покупали ему подарки именно здесь, Кэт же не тратила на него ни копейки. Он всегда был одет, обут, великолепно причёсан, отлично накормлен, и это не просто ничего не стоило хозяйке, а приносило большой доход и почти материнскую радость за такого успешного сотрудника.

За год он снял со своего счёта хорошо если двадцатую часть – на карманные расходы, необходимые, когда одна пассия уже упорхнула, а другая ещё не появилась. И эти деньги – стопка ярких пластиковых купюр, старомодная в конце двадцать первого века наличка, – до сих пор лежали у него в комнате. Остальным владела Кэт, наверняка получая неплохие проценты с его нетронутого счёта. Она бы наверняка отдала всё при первой же просьбе, но какое это имело значение, если потратить деньги он мог лишь в магазинах комплекса. Он, как и планировали когда-то его создатели, стал настоящим «компаньоном», принося доход и удовольствие многим людям, мало того, он охранял тех, кто им пользовался, как… как секс-куклами – запрещёнными, но всё равно собиравшимися подпольными умельцами роботами для постельных утех и извращений. Он даже дешевле этих кукол!

Лем взглянул на часы: через двадцать минут он должен быть на дежурстве. Работа, которая ещё вчера казалась ему просто скучной, но нужной, вдруг стала противна – до боли, до тошноты. Он на самом деле цепная шавка Кэт. Нет, не шавка, а породистый пёс, которого любят… пока он остаётся всего лишь верным псом, иначе его, как ту самую шавку, накажут так, что мало не покажется.

– Слышал новое распоряжение? – встретил его вопросом напарник. – С той недели все сотрудники обязаны постоянно носить комы. У кого они уже есть – зарегистрироваться в отделе безопасности, у кого нет – выдадут служебные. Круто, правда? Кому-то дорогущая цацка, а нам их бесплатно дадут. О! У тебя уже есть? Та блондиночка подарила?

Шкафообразный добродушный парень немного завистливо и в то же время чуть скабрёзно усмехнулся:

– Хорошая цацка. Сходи, отметься, как раз и замок там заблокируют, чтобы не сняли. Удобно, не стырит никто.

– Ну, если с рукой… – хмыкнул Лем, думая про себя: «Вот и ошейник раба, только что клеймо не поставили». – В конце недели схожу, пока неохота. Вдруг кто ещё один подарить захочет, подороже.

– Золотой, что ли? – басовито хохотнул напарник. – Жди! Пойдём на пост, без двух минут уже.

Привычная суета, шум, грохот музыки и рекламы: почему-то здесь её включали слишком громко, регулярно платя штрафы за шумовое загрязнение, но, видимо, доход в несколько раз перекрывал все траты. Недаром на рекламных голоэкранах постоянно крутили хлёсткий слоган: «Без рекламы ты не существуешь».

К середине дня, проверяя, всё ли в её империи в порядке, на дальнюю линию «Баялига» заглянула Кэт, внимательно осматривая широкий атриум, витрины магазинов и внешний вид охранников. Но проверка была только предлогом. Лем знал маленький секрет хозяйки: здесь, в небольшой, экранированной от записи или электронной прослушки нише она любила остановиться, следя за происходящим в центре и одновременно обсуждая текущие дела со своими деловыми партнёрами и поставщиками. Вот и в этот раз она словно невзначай отошла к стене, подняла к лицу золотое зеркальце и ответила на вызов по строгому и неброскому с виду, но фантастически дорогому кому на запястье: гарнитуру она не признавала, боясь постороннего подключения и прослушки. До Лема донеслись сказанные в четверть голоса и приглушённые гулом толпы слова:

– Да? Нас поддержали? Хорошо. Что по Сургуту? Можно строить? Отлично! Там канал поставок неустойчивый, заодно и этот вопрос решим. Что с Казахстаном? Пришлось платить? Сколько? Это копейки! Зато сразу два молла. В Польше у нас тоже всё срослось, так что выходим на международный уровень, сразу и Европа, и Азия. Так что… Что?! Какие запреты?!

Голос Кэт, до того весёлый и беззаботный, почти как у проходящих мимо девочек-старшеклассниц, стал жёстким, в нём зазвенели стальные нотки, так пугавшие Лема в первые месяцы жизни в «Баялиге», особенно когда он учился работе охранника.

– Какой закон о рекламе? Они сдурели? Шум? Реклама слишком громкая? На психику влияет? Я психологам для того и плачу, чтобы она влияла! Вот они пускай и думают, как быть, и коллег своих заткнут. На любое исследование можно противоисследование сделать, главное – деньги дать. Узнайте, сколько будет стоить опровержение. Уже узнали? Поня-атно…

Голос Кэт ненадолго стал тише и спокойнее, но вскоре снова зазвенел возмущённым металлом:

– Исследования СГМ? Международные требования? Это не всё? Что ещё?! Ограничение использования тридов и увеличение числа мелких мастерских? Они с Луны свалились? Ах да, на Луне наши партнёры, так что там таких идиотов нет. Значит, с Марса или вообще с Титана! Опять психо-ологи? Да чтоб они своими бумажками… баню топили! И социологи! Вот пусть сворачивают свои отчёты в трубочку и засовывают… в печку!

Голос стал тише, спокойнее и ещё жёстче. Значит, Кэт уже на пределе и может сказать что-то, совершенно не предназначенное для посторонних ушей, поэтому остерегается.

– Слушай внимательно и запоминай, если раньше не выучил. Потребителям нужны развлечения, еда и шмотки, и мы их даём. Им не нужно думать, им нужно знать, что у нас есть всё, что им нужно. А что им нужно – об этом думаем мы. Потребитель всегда прав? Молодец, помнишь, хороший мальчик. Но он прав, потому что сначала права я. Я решаю, что ему нужно, и заказываю рекламу и программы для тридов и «голяков». Это моё дело – думать, что нужно моим посетителям…

Голос Кэт стал совсем тихим и неразборчивым, Лем слышал только некоторые слова – «потребители», «триды», «реклама», «голяки». Последнее – он знал – не голые люди, а смешное сленговое название голоаттракционов. Наконец хозяйка заговорила громче, подводя итог и выплёскивая накопившееся раздражение:

– Если эти уроды попробуют протолкнуть свой закон – мы все наплюём на конкуренцию и объединимся, они такого пинка получат, что до Плутона лететь будут! Контора?! Этому недоразумению давно место на свалке! Вместе со всеми её идиотами! Всё, мне пора! Передайте Виталию Борисовичу, что я его жду сразу, как он вернётся из Китая.

Кэт отключила ком и стала подкрашивать губы, чтобы, если кто обратил на неё внимание, подумал, что это просто богатая женщина поправляет макияж. Умная она всё-таки… и на самом деле не светится: являясь фактической хозяйкой торговой империи, мало кому известна в лицо, вместо неё подставной директор на публику работает. Вот и сейчас она, убрав зеркальце в сумочку, сделала вид, что приценивается к выставленному в витрине платью, потом спокойным шагом направилась к посвёркивающим полированной бронзой дверям лифта.

Лем облегчённо выдохнул. Никто не знал, что у него такой хороший слух. Кэт все эти месяцы была уверена, что её деловые разговоры никто не слышит. Так обычно и бывало: Лем никогда не стремился вникать в чужие дела, к тому же редко понимал, о чём она говорит. Но сегодня он был слишком на нервах и поэтому невольно следил за её словами. Если она поймёт, что он так хорошо слышит, будет очень плохо, поэтому морду кирпичом, его это не касается. Но причём здесь контора? Он за этот год впервые услышал упоминание о ней. Что это вообще за организация такая?

К концу дежурства Лем извёлся намного больше, чем когда шутники подсыпали ему в утренний кофе слабое мочегонное, и пришлось пять часов, чуть не лопаясь, стоять на месте, считая секунды до того момента, когда можно будет влететь в туалет. Теперь его точно так же жгло желание влезть в общую сеть и найти всё, что только можно, чтобы понять наконец, почему отец тогда требовал идти в контору.

Отец… Воспоминания о нём тоже жгли, как и непонимание: как он мог тогда так поступить? Как мог бросить его одного?

Как бы он ни стремился добраться до компьютера, после дежурства пришлось немного посидеть с коллегами в баре, а потом ещё и в боулинг заглянуть. Это занимало меньше времени, чем ночной клуб, в котором Лем не был уже пять дней. Вообще не появляться в развлекательных местах нельзя, ведь до этого он был в них завсегдатаем.

Вернулся он к себе, в крохотную квартирку-студию, только к девяти вечера. Удобно, что завтра дежурство во второй половине дня, можно всю ночь просидеть за экраном и поспать утром, перед работой. Только выходить в общую сеть нужно осторожно, чтобы никто не вычислил, что именно он ищет. Хорошо, что когда-то его создатели записали в новорожденный мозг профессиональные навыки отца, в том числе и умение работать с компьютером, а потом уже он сам, сначала в исследовательском центре, затем здесь поднаторел в умении обходить блокировки, программы-шпионы и самую опасную вещь – голосовых помощников.

Большинство людей давно не утруждают себя работой с программами, предпочитая пользоваться каким-нибудь из десятков голосовых помощников, которых придумывают и ведущие корпорации мира, и одиночки-изобретатели. Такой помощник найдёт всё, что нужно – ближайшее кафе, модный магазин и название корма для хомячка, а то и закажет такси или запишет к врачу. Но Лем знал слабые места таких программ: они искали усреднённые варианты, опирались на то, что чаще всего предпочитают их пользователи, а не то, что человеку на самом деле нужно. К тому же эти программы часто показывали не лучший ответ, а тот, за который заплатили хозяева фирм или сайтов, и «наиболее удобный вариант» частенько оказывался дороже и дальше расположен, чем не вошедшие в список найденных ответов места, ответ на теоретический вопрос – неполным или ошибочным, но популярным, а новости – проплаченными какой-нибудь крупной корпорацией. Постоянная слежка за пользователями была только довеском к всему перечисленному. Поэтому Лем никогда не включал такие удобные голосовые помощники, предпочитая повозиться подольше, но проверить всё самостоятельно и поработать своей головой. Это всегда оказывалось и быстрее, и точнее, и надёжнее. И безопаснее.

На экране засветился старомодный скин «космический корабль», любимый Лемом за пусть и кукольное, но всё же прикосновение к бесконечности космоса, к тяжёлому и притягательному делу открытия мира. Так, где здесь открытка антишпиона? Ага, вот. Войти на порносайт: программы зафиксируют это, и не в меру любопытный наблюдатель успокоится – обычный интерес охранника к полулегальным развлечениям. А теперь через ещё одну программу выйти на поисковую страницу. Всё, можно работать.

К часу ночи Лем знал основное. Государственная организация со столь сложным и громоздким названием, что все называли её просто «контора», была создана ещё сто лет назад, в самом конце двадцатого века, для разработки методов противодействия нападениям исконников, которые начались как раз в те годы. Преступники, ошибочно названные по имени мелкой экологической секты, получили тогда доступ к закрытым исследованиям советских учёных. И стали терроризировать весь мир: закрывали в непроницаемой для живых существ блокаде целые города, попутно выдёргивая из других Вселенных несчастных, ничего не помнивших о себе людей-параллельщиков. Таких, как его отец и Лепонт. От нападений страдали все страны, но первые удары пришлись как раз на Россию – на Урал, где тогда шла гражданская война. Сама контора никогда не подчинялась военным, будучи почти гражданской по сути, хотя и с обязательными, но небольшими отрядами быстрого реагирования. Потом произошло знаменитое двойное нападение, телепортация двух сотрудников из Центральной России в Сибирь и громкое расследование. И именно аналитики конторы доказали, что никакой всемирной организации исконников нет, а есть несколько групп преступников, продающих свои услуги любому богачу, стремящемуся достичь своих экономических или, что гораздо хуже, политических целей, которые и устраивали наиболее крупные теракты.

После всемирного скандала уважение к конторе многократно возросло. Именно тогда на мировом уровне впервые официально задали вопрос: «Стоит ли прибыль одного человека жизней других людей?» Ещё одним результатом того скандала стало введение жёсткого этического, психологического и экологического контроля над научными разработками. На некоторое время это помогло, исконников сумели остановить, а их разработки, едва не привёдшие к катастрофе, пустить на пользу человечеству. Оказалось, что доработанная технология исконников теоретически позволяет создать космический корабль, способный «прокалывать» пространство между звёздами.

После исчезновения исконников влияние конторы стало быстро ослабевать, в основном из-за противодействия политиков и владельцев крупных концернов и корпораций. Впрочем, победы у конторы были, например опиравшийся на результаты психологических исследований запрет на секс-кукол, ограничение рекламы, особенно аудио- и видеороликов, введение контроля над производством продуктов. И всё же теперь контора стала хоть и работающим, но оттеснённым на задворки цивилизации осколком недавнего прошлого. По крайней мере, большинство людей думало именно так. Но тогда почему отец хотел, чтобы он добрался до неё?

Лем стал искать дальше, и к утру нашёл кое-что ещё. Да, контора переживала не лучшие времена, но сохранила старые традиции, независимость в оценке ситуации и право на самостоятельные действия в случае угрозы обществу из-за проведения спорных научных экспериментов или применения опасных технологий. В сочетании со старой эмблемой конторы, буквой «П» в разорванном круге, будто в перевёрнутой букве «С», это право на самостоятельные действия породило сначала неофициальную аббревиатуру «ПраС» – «право самостоятельности», – а потом и такое же неофициальное прозвище сотрудников – пра́совцы. Правда, саму контору никто так не называл, а сотрудники, пришедшие из разных организаций – врачи, спасатели, военные, учёные – одновременно считали себя принадлежащими и прежним организациям, и конторе, говоря, что просто хотят работать честно и для людей, а контора – всего лишь объединяющий их символ, тем более, что в других странах существовали аналоги конторы с совершенно разными названиями, но с такими же традициями и отношением к работе и жизни. Некоторые вообще считали, что если дать всем этим организациями какое-то общее название, это приведёт к вырождению организации и гибели самой идеи независимости и работы на пользу людей, а слово «контора» может относиться к любой организации, в которой сохраняется и развивается эта идея.

Отец недаром требовал идти в контору: видимо, исследования в центре не были такими уж законными. Лем задумался об этом впервые. Но, просидев всю ночь за экраном, он совсем вымотался и свалился спать, отложив поиски на потом.

Новое дежурство, толкотня, шум реклам – теперь Лем знал, зачем их включают так громко: это выбивало людей из привычного ритма, оглушало и отупляло мозг, вводя в транс, заставляло действовать не задумываясь. Своеобразный законный аналог алкоголя и лёгких наркотиков.

Вечером пришлось идти в клуб, делать вид, что всё как всегда, что он – тот же любитель «красивой жизни», модный и глупый щенок. А потом, отговорившись головной болью, возвращаться к себе. Голова на самом деле болела – от недосыпа, шума и распиравших её мыслей, которые, оказывается, подспудно копились весь этот год. Лем посмотрел на экран и решил не рисковать здоровьем, а отоспаться.

Четверг, раннее утро, осеннее солнце, еле пробивающийся сквозь прозрачную крышу и выходящее в атриум окно квартиры. Лем нехотя открыл глаза и сразу сел. До дежурства почти полдня, нужно всё обдумать. Ну не может быть, чтобы всё было так плохо! И чем конторе помешал «Баялиг»? Почему Кэт позавчера так нервничала? Да, музыка громкая, но и только. Кэт за своё детище жизнь отдаст! Надо поговорить с ней.

В «предбаннике» рабочего кабинета хозяйки сидела новая секретарша – в меру миловидная, старательная и восторженная. Приветливо кивнула Лему, но к Кэт не пустила:

– Она занята, посиди пока. Здравствуйте, Виталий Борисович! Айша Базыровна вас ждёт.

В кабинет быстрым шагом прошёл стройный мужчина с седоватыми висками – один из младших компаньонов Кэт. Дверь беззвучно закрылась, Лем приготовился ждать. Но опять проклятый тонкий слух! То, что секретарше казалось невнятным бормотанием, было для него пусть и тихим, но вполне различимым разговором, от которого не отвлечёшься: нервы на пределе, каждый звук кажется жизненно важным.

– Звала? – А компаньон-то совсем не по делам пришёл, с такой-то интонацией.

– Да. Как дела с договорами? – Голос у хозяйки тоже с мурлыкающими нотками.

– Всё подписано. Стройка в Сургуте начнётся через две недели. Котлован уже есть, даже со сваями. Там хотели спорткомплекс муниципальный строить, но спонсоров не нашли, мы и подсуетились. Так что к весне новый молл будет.

– С тренажёрами как дела? Вторую партию заказали? – Голос у хозяйки был одновременно деловым и сдержанно-призывным.

– Манекены заказали, через несколько дней пришлют двадцать штук. Парни будут довольны.

– Они уже довольны. Так, что в понедельник сломали «болвана» из первой партии. Денис постарался. Хороший боец.

– Закажу ещё, договорённость есть.

– Буду благодарна, – мурлыкнула Кэт. – Мальчики любят хвастаться, им нужны хорошие игрушки. А с моими игрушками что?

– Пока неизвестно. Посредники осторожничают, крутят, говорят, модель ещё недоработана – какие-то проблемы с внешностью. Ты же не хочешь десяток «одинаковых с лица»?

– Нет, конечно, это привлечёт излишнее внимание. Да и неудобно, не этикетки же им на лоб клеить.

– Клеймо поставь. – Мужчина хмыкнул-мурлыкнул, потом насмешливо заметил:

– Оригинал, кстати, у тебя под дверью сидит, хозяйку дожидается. Уверена, что он ничего не понимает?

– Лемик? Он – глина, лепи что хочешь. Милый, послушный и верный. Потому и хочу ещё с десяток таких. – Кэт вкрадчиво рассмеялась. – Только чтобы и лица, и причиндалы разные. Однообразие утомляет. И девочек тоже. Наташенька и недели с ним не провела, пришлось задаток возвращать. Один ком она ему и купила – мне трат меньше. Заскучала она. А я заскучала от дел. Я тебя не ради отчёта звала…

Лем сидел оглушённый, уже не осознавая, что слышит. Да и слушать-то было нечего – разговор быстро перешёл в ахи и стоны. Кэт любит развлекаться. И Жаклин говорила правду: хозяйка не ревнива, потому что ревновать своих, пусть и любимых, собак – глупо. Нет, она расчётлива и умна, очень умна. Как-то выяснила, кто он, и заключила договор с представителями центра, ведь спарринг-манекены произведены именно там, как и выданные сотрудникам комы – точно такие же, какой он сам носил год назад. Теперь она хочет заменить охранников на… На его клонов, созданных в той же лаборатории. На таких же големов, как и он сам.

Откуда-то пришла песенка: «Я леплю из пластилина…». Откуда он её знает? Темнота, лёгкие, ласковые прикосновения, полудетский голос, напевающий эту песенку. Её пела Лена. Пела очень давно, ещё до того спора с отцом, который навсегда врезался в память едва начавшего себя осознавать Лепонта. После спора она ни разу её не пела. «Я бы полжизни отдала, чтобы не знать, что такое – лепить его». Вот что она имела в виду, а не то, что думал он. Лепили его другие – сотрудники центра, Кэт, любовницы, оказавшиеся на самом деле клиентками своеобразного борделя, где он – в роли проститутки. А она его лепить не хотела! Значит, не было в ней ненависти, не было того презрения, какое он себе воображал? Вспомнилось вдруг, как два года назад он проснулся, а рядом с кроватью, косоглазо глядя на него глазами-пуговицами, сидит заяц. И ударило понимание: Митьку сделала она. Не купила, не расплатилась подарком, а сама сшила и подарила…

Дверь в кабинет открылась, мужчина вышел – такой же элегантный, как и за час до этого. Секретарша кивнула Лему:

– Иди, она ждёт.

Лем встал, шагнул в кабинет, знакомый ему до мелочей, до трещинок на паркете и ворсинок такого мягкого – его кожа напомнила ему об этом – ковра. В первый месяц он много времени проводил здесь. Кэт приветливо-деловито и в то же время отстранённо улыбнулась:

– Здравствуй, дорогой. Что-то нужно?

– Да, два вопроса решить. – Он уже знал, что говорить, как двигаться, какое выражение лица сделать. – Первое: что с комами? Их выдают всем сотрудникам? У меня он уже есть, и я не хотел бы…

– Не волнуйся, милый. – Она улыбнулась своей вкрадчиво-завлекающей и одновременно материнской улыбкой. – Просто поставь на учёт, и всё. Что-то ещё?

– Да. Не знаешь, куда делась Наташка? Вроде, обещала меня с подругой познакомить, а теперь исчезла. Не звонит, не пишет.

– Скучаешь по ней? – Улыбка хозяйки едва заметно изменилась, и Лем словно прочитал её мысли: «Не дай бог, влюбится, проблемы начнутся».

– Нет, но не могу сообразить, в каком я сейчас статусе.

– Свободного молодого мужчины, как всегда. – Она улыбнулась уже успокоенно и немного снисходительно.

– Отлично! – Он улыбнулся ей, но больше тому, что она, сама того не подозревая, ответила на главный его вопрос. – Спасибо за разъяснение. Пойду, надо перед дежурством пообедать. Да, вот ещё что. Я с Денисом в паре стоять не хочу. Не нравится он мне, хвастлив слишком. Поставь его с Генкой: Денис его опасается, не будет глупить.

– Хорошо, передам в отдел безопасности, там поменяют график. Иди.

Лем стоял на своём посту, словно в первый раз видя окружающее, и пытался понять: как он раньше всего этого не замечал? Весь этот комплекс – тот же центр! Только вместо лабораторий прибыль приносят магазины и рестораны. Но, как и в центре, здесь можно жить, годами не выходя наружу, как он и жил весь этот год. Всё собрано под одной крышей: квартиры, больницы, еда, одежда, спортзалы, бассейны, небольшой парк на верхнем этаже – всё, что нужно людям для удобной бездумной жизни. Год назад он хотел вырваться из тюрьмы, а получилось – сам, добровольно, пришёл в такую же тюрьму, только называется она иначе. Невероятно захотелось увидеть небо, солнце, звёзды. Звёзды! Тогда, два года назад, отец говорил, что нельзя склонять головы, надо видеть Вселенную. Лем всегда думал, что это означает: «Иди к своей цели, не считаясь ни с чем, не обращая ни на кого внимания». И он шёл по жизни именно так, не видя в окружающих равных себе людей, лишь удобные или неудобные предметы. А вышло – он ни разу не поднял головы, всегда склонялся перед властью – сначала перед властью сотрудников центра, потом перед властью Кэт. Но отец тогда говорил о другом! О том, насколько огромен, разнообразен и прекрасен мир вокруг, о том, чтобы быть человеком. И о том, чтобы защищать тех, кто слабее. Да, это было в день его рождения, когда ему подарили сшитого Леной Митьку, и он, Лем, а тогда ещё Лёшка, обещал защищать его. Где сейчас этот Митька? Выкинули ли его, или кому-то отдали?

Лем стоял на дежурстве, впервые за всё время улыбаясь хорошим воспоминаниям, которых совсем недавно боялся больше всего. А он, оказывается, помнит очень многое!

К вечеру он уже знал, как действовать дальше. Сначала отметиться в клубе, даже познакомиться с какой-нибудь девчонкой из тех, кто точно не будет претендовать на роль любовницы-клиентки, потому что у неё нет таких денег, связываться же с Кэт – себе дороже. Лем уже понял, что встречаться с кем-то по его выбору хозяйка не позволит, но сделать вид, что ищешь новую пассию, нужно. Потом можно будет вернуться к себе и снова влезть в общую сеть. Нужно выяснить ещё очень многое.

В одиннадцать часов он, снова заказав вместо ужина молоко и сладкую булочку, засел за экраном. Теперь он искал сведения об отце и Лене. О Лене он не нашёл почти ничего, только что родилась она в две тысячи семидесятом году, в девяностом с отличием окончила школу и попыталась поступить в медицинский, но не прошла по конкурсу и выучилась на массажиста, а перед самим приходом в центр подала документы на подготовительные курсы опять же в мед, но ходить на них уже не смогла. В Дебрянске у неё жила бабушка, других родных не было.

А вот об отце, Льве Борисовиче Лефорте, информации было очень много. Параллельщик, оказался в этом мире в две тысячи двадцать первом году в возрасте примерно одиннадцати лет. Воспитывался в детдоме в Риге, потом переехал в Ленинград, учился на математика-программиста на факультете математики и информационных наук ЛГУ. Был женат, жена разбилась в аварии – у мобиля отказал автопилот. Сын умер в девять лет от лейкемии. Учёный перешёл работать в частный исследовательский центр, занялся нейрофизиологией. Автор двух монографий и нескольких десятков научных статей, на его имя выдано пять международных патентов.

Всё это, пусть и не настолько подробно, Лем знал и раньше. Не знал он лишь одного и, прочитав, почти час сидел, осознавая всё заново. Последняя строчка в биографии отца: «Л. Б. Лефорт умер 22.08.2093 г. Смерть наступила в результате сердечного приступа. Похоронен 25.08.2093 на старом кладбище Смоленска рядом с женой и сыном».

Мир Лема рушился второй раз. Он целый год уверял себя: отец предал, бросил его, молча наблюдая, как Лена гонит его прочь. А отец тогда был уже мёртв, и Лена знала это. Знала, что если Лем задержится хоть на минуту – его поймают, и жертва отца потеряет смысл. И знала, что одному бежать легче, чем двоим – меньше вероятности, что выследят.

Жаклин поняла всё сразу и была права: не они предали его, а он – их! Они надеялись, что он сможет добраться до конторы, сможет найти помощь, а он, идиот, решил строить звёздную карьеру манекенщика! Доказать, что он – настоящий Лепонт! И что, доказал? Он – цепной пёс и предлагаемая любой богатенькой фифе секс-кукла в дорогой упаковке! Он продался за эту вот упаковку, за красивые шмотки, вкусную жратву и постельные утехи. И за прекрасное обслуживание в барбершопе! «Брутальный вид», «мужественность»! А на самом деле мохнорылый дурной щенок, возомнивший себя волкодавом! Он такой же потребитель миражей модных фирм и громких названий, как и посетители комплекса. Вроде бы всё создано для их удобства и развлечений, но на самом деле решают не они. Они всего лишь бездумное стадо, которое потребляет силос модных товаров, а потом само будет употреблено в пищу обжорами – такими вот хозяевами жизни, как Кэт. Цивилизованная, утончённая форма каннибализма. Да, их не едят в прямом смысле слова, но в реальности они ничем не отличаются от тупых коров на бойне.

Лема трясло, болел шрам, нос, горело в груди. Он не знал, что делать, куда сбросить то напряжение, что распирало его изнутри, мешая дышать. Идти в спортзал нельзя: время позднее, и неурочное появление его на «этаже здоровья» привлечёт внимание. Ходить по комнате? Лечь спать? Напиться? Всё началось в ночь на воскресенье с выпивки у Жаклин. Жаклин! Она давала ему какой-то адрес! Где эта бумажка? Ага, вот, в ремешке кома. Надо проверить, что это за человек.

Лем запустил поиск по указанному на бумажке адресу и вскоре смотрел на экран, снова не веря увиденному. Этот человек работал психологом в местном филиале конторы. Откуда Жаклин могла его знать? Но теперь есть шанс вырваться отсюда, исправить хотя бы часть ошибок. Или наделать новые?

Уйти открыто не получится – на выходе задержат под любым предлогом. Значит, надо всё обдумать. Но и задерживаться нельзя: уже начало субботы, а в понедельник его ком должен быть привязан к следящей аппаратуре отдела безопасности. У него меньше двух суток.

Всё дежурство Лем обдумывал, что ему делать. Идти напролом нельзя, но существует много обходных путей. У него есть деньги – та самая стопка купюр, которые он когда-то снял со счёта, но так и не потратил. Есть удобная неприметная одежда. Что ещё? Ком нужно оставить здесь – по нему Лема вычислят сразу. Документы в кабинете Кэт, соваться туда нельзя. Еда и вода – они могут потребоваться на первые часы, пока он не найдёт того человека. Всё это мелочи. Самое главное – как уйти?

Снова ночной клуб, ставший ему ненавистным, но необходимый, чтобы не привлекать к себе внимания. Вон та девушка очень ничего, можно воспользоваться ею для отвлечения надсмотрщиков. Забавная выходит ситуация: один раб-надсмотрщик хочет бежать от других рабов-надсмотрщиков. Заказать коктейль, слабоалкогольный. Проследить, чтобы в него ничего не подмешали. Посетители клуба любят подшутить, и слабительное – мелочи по сравнению с тем, что подсыпа́ли некоторым завсегдатаям, не то что неопытным новичкам. Так, теперь сделать вид, что опьянел: на него алкоголь иногда действовал слишком сильно, так что никто не удивится и сейчас. Шатаясь, зайти в лифт, добраться до квартиры.

Всё. У него в запасе есть несколько часов. Найти схему города, понять, как добраться до нужного места. Переодеться, сунуть бутылку с водой и шоколад в карман свитера. Сколько времени? Ещё рано. Перепроверить все вещи. Забыл взять бритву. Хорошо, что бородка у него совсем короткая. В детстве он не выносил бритья: маленькому ребёнку было плохо в теле взрослого. Из-за этой нелюбви к бритве он и отпустил бородку – неудобную, колючую, но такую «взрослую». Теперь нужно от неё избавиться.

Бритву он украл ещё днём, что было просто – он ведь отлично знал все слабые места охраны. И это знание пригодится, чтобы выбраться на улицу. В некоторых коридорах камер нет, они предназначаются для уборщиков, которые дальше подсобки пройти не могут. Он, как сотрудник охраны, может свободно воспользоваться этими коридорами, как и служебными помещениями, известными лишь некоторым сотрудникам и редким странным посетителям ночных клубов, которых задерживать нельзя. Сколько времени? Пора!

Пройти по основному коридору к лифту, добраться до круглосуточной обжорки на третьем этаже, заказать пельмени и чай. Обычное дело: охранники часто заглядывают сюда по ночам, ведь здоровые мужские организмы требуют еды. Хорошо поесть, напиться чая, пройти к служебному туалету. Здесь камер нет, он знает это точно. Повесить на дверь табличку «Закрыто». Теперь бритва. Странное ощущение голого подбородка, воздух холодит кожу. Но это ничего, скоро привыкнет.

Накинуть на плечи одноразовую куртку уборщика, закрыть лицо одноразовой же кепкой с большим козырьком. Всё вытащено из мусорного бака, чужое, грязное, но это необходимо. Выйти в другую дверь, взять подготовленные работниками мешки с мусором. Идти к грузовому лифту. Не спешить, ссутулиться, слегка прихрамывать – так ходит один из уборщиков, немного похожий на него внешне. По пути пошатнуться, опереться на стену. За ней неприметная ниша, в которую так хорошо скользнул ком. Он упадёт на второй этаж, рядом с небольшим голоаттракционом – неофициальным, в нём порнушку для охранников крутят, и камер там тоже нет.

Слегка шатаясь, словно от усталости, дойти до лифта, спуститься вниз, в просторный зал с открытыми настежь воротами – через них проезжают мусоровозы. Выходящего отсюда человека не заметит никто. А если и зацепит взглядом, то сразу забудет: мусорщик такое же обычное «оборудование», как и автоматический мусоровоз. Он знает это отлично, потому что сам работает в охране… работал.

Ночная улица, свежий, пахнущий осенью ветерок, от которого закружилась голова. Он совсем забыл, что такое открытое пространство. Не спешить, зайти вон за тот угол. Теперь скинуть куртку и кепку, и опять же не спеша идти вниз по улице. Он – возвращающийся после отдыха в клубе обычный парень.

Остановка трамвая. Теперь выяснить, как расплачиваться, он же читал об этом. Все уже много десятилетий пользуются для оплаты чипами-паспортами, но некоторые, особенно богатая молодёжь, любят купюры – ретро опять в моде. Так что на остановке есть и терминалы, в которых принимают наличность. Ага, вот он. Купить месячный проездной: его сложнее вычислить, потому что пользоваться им можно на любом транспорте. В ладонь скатился пластиковый «всеразмерный» перстенёк-«змейка». Всё, теперь можно сесть на любой трамвай, главное – уехать отсюда.

Он зашёл в почти пустой салон и устроился у окна, за которым сначала мелькали фонари, потом всё залила чернота ночного лесопарка. Теперь стекло отражало бледное лицо с перебитым носом, тонким шрамом от брови к скуле и тревожными усталыми глазами. Ему нужно было сделать несколько пересадок, чтобы замести след. Хватятся его только под утро, а то и к обеду, когда он не выйдет на дежурство. Но это его уже не волновало. Разбилась ещё одна жизнь, ещё одно имя ушло в прошлое вслед за громким «Лепонт». Кто он теперь? Он и сам этого не знал. Время покажет.

Он ехал по ночному городу, думая о прошлом и о том, что его ждёт дальше. Кто он? Голем? Вечно обречённый быть послушным исполнителем чужих прихотей? Мягкая глина в руках всё новых и новых хозяев? Или всё-таки нет? В голове крутилась детская песенка, услышанная когда-то от Лены. И вдруг пришло понимание: лепят бездушных, безвольных, не имеющих разума, а свободные, по-настоящему свободные люди создают себя сами. Надо научиться лепить себя, понять, кем быть, иначе за него это сделают другие. Истинно свободный человек принимает ответственность на себя, а не ждёт, что всё решат за него. Нужно лепить себя самому.

Он вышел за три остановки до конечной и пошёл по тихим улочкам пригорода. Начало второго, первые трамваи пустят только через четыре часа. За это время он сможет пройти очень много. Иногда он, давая отдых ногам, сидел на скамейках в небольших скверах или на остановках, медленно рассасывал дольку шоколада, запивал водой. Он никогда не знал, что такое голод. В исследовательском центре его всегда кормили по режиму, у Кэт есть можно было в любое время, и лишь в день побега и гибели отца он не ел почти сутки, но пережитое потрясение помешало тогда осознать, что он голоден. Теперь нервное напряжение, дорога по ночному городу и тяжёлые мысли подействовали на него как сутки без еды, и он впервые понял, что такое голод. Это было то «плохо, когда чего-то не хватает», испытанное им ещё до рождения. Он грустно улыбнулся этому открытию. Сколько же ещё ему предстоит узнать.

На какой-то остановке он купил одноразовый проездной и сел в первый утренний трамвай. Стояло раннее воскресное утро, город постепенно просыпался, на улицах появлялись то собачники, выгуливавшие своих хвостатых друзей, то бегуны, то вынужденные работать по выходным страдальцы. Маршрут трамвая пересекался с тем, каким он ехал ночью, и он вышел на следующей за пересечением маршрутов остановке. На ней собралось уже довольно много народа, и никто не обратил внимания на бледного, неброско одетого парня, покупающего в терминале одноразовый проездной. Но в этот раз он расплатился месячным проездным, а потом незаметно опустил перстенёк в карман одному из пассажиров. Если его станут искать, то это собьёт ищеек со следа, если же не станут, то мужичка ждёт небольшой приятный сюрприз.

Вышел он на следующей остановке, прошёл несколько кварталов и сел уже в нужный ему трамвай. Теперь можно ехать к тому человеку.

Просторные, немного неухоженные зелёные дворы старинного квартала, обнесённые ветхими, посеребревшими от времени некрашеными штакетниками, пережившими все моды прошлого века и стойко сопротивляющимися старому металлопрофилю и пластику современных оград. Вросшие в землю распахнутые ворота на древних кирпичных столбах. Неохватные стволы почти таких же древних с виду деревьев. Всё это напоминало ему кадры из старых фильмов, которые он иногда смотрел вместе с отцом и Леной. Тогда это казалось выдумкой, нереальными декорациями, совершенно не сочетавшимися с окружавшей его в научном центре техникой и мебелью. Тем более невероятным это казалось, если сравнивать с ухоженной, благородно-модной империей Кэт. Хозяйка всегда отличалась великолепным вкусом и ценила достойную старину антиквариата, которым не пользуются, а только любуются.

Теперь эти «декорации» обрели плоть, стали живыми, яркими и объёмными. Как стал реальным щебет проснувшихся птиц в кронах деревьев, уханье горлинок, прохладный запах припоздавших сиреневых флоксов – старомодных и казавшихся неотъемлемой частью этих дворов высоких полудиких цветов.

Вот и нужный ему двор, с неизменными флоксами и яркими астрами у забора и с извечной детской забавой – качелями, подвешенными на верёвке на сплоченных буквой «П» мощных деревянных столбах. Около качелей валялась стоптанная детская кроссовка, такая странно маленькая для него, никогда не бывшего ребёнком.

Двухэтажный дом двухвековой давности, изъеденные временем стены из красного кирпича, отдельные входы в каждую квартиру. Дверь почти вровень с современным уровнем земли, филёнчатая, покрытая прозрачным янтарным лаком. На стук откликнулись сразу, хотя, кажется, были не очень довольны. Но он не мог прийти позже.

– Да, вам кого? – В дверном проёме стоял высокий, худой, с всклокоченными тёмными волосами парень лет тридцати на вид.

– Вы простите… – Он неожиданно понял, что не знает, что сказать, и совсем по-детски схватился за единственную «соломинку»: – Мне ваш адрес Жаклин дала…

– Заходи! – Парень резко шагнул в сторону. – Ну, чего стоишь?!

Он вошёл в тёмную тёплую прихожую, пахну́вшую на него запахами обувной кожи, жареного лука, свежего кофе, обжитых кирпичных стен.

– Разувайся и проходи в комнату, сейчас кофе принесу. – Хозяин квартиры мотнул головой, указывая куда идти, сам же поспешил в другую дверь, из-за которой доносилось негромкое шипение. Через мгновенье послышалось: «Чёрт! Опять плитку мыть!» – и запах кофе усилился.

Он снял мокасины и, радуясь, что можно дать отдых ногам, прошёл по прохладным половицам в по-утреннему сумрачную комнату с непривычной для него старой мебелью: узкие лакированные шкафы, такой же узкий сервант с горками фарфоровой посуды за стеклом, небольшие, жёсткие на вид кресла.

– Чего застыл? Садись! – Хозяин слегка подтолкнул его ребром подноса. – Вот сюда, к столу. Что, мебель понравилась? От бабушки досталась, антиквариат, сто лет в обед, сейчас из ДСП уже ничего не делают. Держи кофе и пирог. И рассказывай. Звать-то тебя как?

Он растерянно замер, не зная, что ответить, и вдруг ему послышался хрипловатый голос отца. Он выпрямился и твёрдо сказал:

– Лёшка. Не Алексей, а Лёшка.

– Хорошо, тогда я – Мишка. Будем знакомы! – Парень шутливо стукнул в его кружку своей.

– Что Жаклин? Просила что-то передать?

– Нет, она сказала, вы можете мне помочь… – Лёшка пытался найти нужные слова.

– Ты когда её видел?

– Вчера, мельком, а говорил в прошлое воскресенье.

– Как она? – Мишка спросил напряжённым голосом.

– Хорошо… – Лёшка запнулся, ведь о Жаклин не знал почти ничего. – Я не буду врать, я мало с ней общался, но она… Наверное, её можно назвать моим другом.

Мишка внимательно посмотрел на него, кивнул, видимо, заметив что-то особое в лице Лёшки:

– Говори. Если она послала тебя ко мне, значит, дело очень серьёзное.

Лёшка вздохнул, прикрыл глаза и стал рассказывать. Всё. И то, о чём не говорил тогда Жаклин – о детях-уродах в подвальной лаборатории, о разговорах с отцом, о непонятной ему самому неприязни к Лене в те детские дни, и о смазливой медсестре, слова которой подтолкнули его к поискам сведений о своём прототипе. И о жизни в «Баялиге», об упрямом нежелании хоть что-то читать, чему-то учиться, узнавать новое: люди-то живут и без знаний, книг, им достаточно того, что есть в торговом центре, значит, быть умнее – плохо, глупо, неприлично. О последней неделе, когда всё сложилось в цельную картину. И о бегстве в ночь, неожиданном для него самого, но вроде бы хорошо спланированном. И самое главное – о жгущем чувстве вины перед отцом и Леной, от которого не избавиться, которое, как и одиночество, стало его спутником и наяву, и во сне. Мишка молчал, Лёшка сквозь опущенные ресницы видел, что тот внимательно следит за его лицом. Но в этот раз он не контролировал свою мимику – хватит с него притворства!

Лёшка замолчал, но хозяин квартиры сидел, всё так же молча рассматривая его лицо. Потом вздохнул и разжал кулаки:

– Ты не врёшь. Не думал, что когда-нибудь увижу молодого параллельщика, им всем уже за восемьдесят. Но такой взгляд – только у них. Досталось тебе… – Он снова ненадолго замолчал, потом встал: – Я согрею тебе поесть. Хочешь, идём на кухню, хочешь, оставайся здесь.

Лёшка пошёл за ним. Небольшая, квадратов восемь, кухня, оставшийся от когда-то стоявшей здесь угольной плиты выступ дымохода, старинная, опять же из ДСП, мебель и залитая убежавшим кофе газовая плита – тоже почти антиквариат в мире победившего электричества и готовых блюд. В раковине стояла начищенная до золотого блеска медная джезва.

– Садись сюда. – Мишка резким, отрывистым движением указал на стул в углу. – И мне не помешаешь, и снаружи тебя никто не увидит. Суп будешь? Гречневый, с шампиньонами.

– Я всё ем. – Лёшка пожал плечами.

– Оно и понятно, капризничать тебе никто не давал, – усмехнулся хозяин. – Пока греется, буду говорить. Я тебя не перебивал, так что и ты пока молчи, потом спрашивать да возражать будешь. Отец твой преступление совершил. Сиди! Не в том преступление, что тебя оттуда вытащить смог, а в том, что с этими экспериментами связался. Судить его не могу. Был бы он жив, ему бы официально обвинение предъявили. Только суды разные есть. Он неправ, но… Параллельщики – они другие. Не все выдерживали. Ты же сам знаешь, что такое одиночество. Это не только твоя беда, так у всех параллельщиков. Тебе это с генами передалось, ты же клон. Плюс ещё эта запись информации в мозг. Отец твой хотел от этого одиночества спастись, а когда семью потерял… Не могу его судить. Да и расплатился он за всё, и тебя смог человеком воспитать. Больше его за Лену виню – знал, во что девчонку впутывает. Ладно. Держи суп, а я тут приберу пока. Сейчас вот что решать надо. Первое: куда тебя прятать и как. Кэт эта тебя под землёй найдёт, а если с хозяевами центра стакнётся… Значит, прятать тебя нужно далеко. Но и запирать в четырёх стенах нельзя – ты за эти годы на несколько жизней вперёд в тюрьме насиделся, вернее, в пыточной. Да и учиться тебе нужно, ты парень умный. Второе: нужно узнать, жива ли Лена.

Лёшка впервые за свою жизнь покраснел от стыда. Он на самом деле не думал, что стало с девушкой, хватило того, что узнал о смерти отца.

– Не сообразил, да? – Мишка, вымыв плиту, сел к столу. – Не переживай, бывает. Запомни на будущее, а себя сейчас не кори. Третье: надо остановить все эти эксперименты, продажу людей. Что смотришь? Ну да, людей; они же не куклы, они чувствуют, думают, страдают. Не привык, чтобы их сразу людьми считали? Привыкай! Мир – не центр и не притон Кэт, мир намного больше, и хороших, умных людей в нём больше, чем плохих. Плохие, к сожалению, заметнее, и власти у них часто больше – это да. Но и мы не лыком шиты. Держи добавку. Оголодал совсем?

– Нет, но такой вкусноты не ел никогда. – Лёшка на самом деле поражался вкусу вроде бы простого супа.

– Так он же домашний, мать готовила. Ладно, пошли дальше. Значит, у нас три задачи: спрятать тебя, узнать о Лене и закрыть центр, вытащив из него всех детей и твоих клонов, так? – Мишка поставил перед гостем стакан с чаем. – А ты совсем пацан.

– Нет, мне уже двадцать пять психологически.

– Ты как считаешь? Год за десять? Нет, тут другая математика. Судя по тому, что ты рассказал, у тебя вообще нельзя определить психологический возраст. Кое в чём ты любому фору дашь, да беда в том, что знать это нормальным людям незачем. А в обычных человеческих делах, отношениях ты ребёнок совсем. Где тебе было опыта набраться? Поел? Пошли в зал, думать будем. Хотя нет, думать я буду, а ты спать ложись. Не бойся, не сдам я тебя, и что бы ни придумал – всё сначала тебе скажу, ты решать будешь.

Мишка проводил его в другую комнату, небольшую, с узким окном в толстенной стене и каким-то разлапистым цветком на подоконнике.

– Вот. Одежду другую дать? В твоей спать неудобно, да и приметная она слишком.

Лёшка растерянно кивнул и вскоре получил на руки старый спортивный костюм.

– Если умыться надо, вот там ванная и туалет, – указал в коридор Мишка. – Я пока постель разберу.

Когда Лёшка, вымывшись и переодевшись в тесноватый для него костюм, вернулся в комнату, кровать была уже перестелена. Мишка, взглянув на него, улыбнулся:

– Хорош, на самом деле хорош. И стойкий: гнёшься, но не ломаешься. Когда разогнёшься, им мало не покажется. О чём думал, когда ко мне ехал?

Вопрос был задан слегка шутливым тоном, но с искренним интересом и участием, и Лёшка рассказал, ничего не скрывая и не стесняясь. Он вообще плохо понимал, чего нужно стесняться, а чего – нет. Мишка довольно кивнул:

– Ты молодец! Сам додумался до того, чему других и за сто лет не выучить. Ложись и спи. Не помешаю, если я здесь работать буду? Не хочу, чтобы ты думал, что я куда-то ушёл.

Лёшка пожал плечами: спать хотелось жутко, и было всё равно, сидит кто-то в комнате или нет. С Мишкой даже спокойнее.

– Просыпайся, третий час уже, ночью не уснёшь. – Лёшку осторожно потрясли за плечо. Он открыл глаза и непонимающе огляделся, потом вспомнил всё произошедшее и облегчённо вздохнул: он пока в безопасности. Мишка сидел на краешке кровати и улыбался ему:

– Проснулся? Пойдём обедать. Ты у меня весь суп слопал, так что на обед картошка с колбасой.

По квартире на самом деле плыли запахи жареных картошки, лука и колбасы.

Лёшка медленно встал, разминая ноющие мышцы; ему казалось, что за ночь он находился больше, чем за весь прошлый год, к тому же не по ровной беговой дорожке, а по холмистому городу, что ещё больше вымотало непривычное, хотя вроде бы и постоянно тренировавшееся в спортзале тело. Так же ныло и где-то внутри, но не от физической усталости, а от пришедшего во сне понимания: он не знает, как себя вести, как говорить и как понимать людей. Как привычное только к спортзалу тело не знает, что такое ходьба по улицам, так и разум, вроде бы хорошо изучивший мир по фильмам, информации в сети, общению сначала с отцом, Леной и сотрудниками центра, а потом – с Кэт и завсегдатаями «Баялига», – спотыкался на каждом слове, жесте, выражении эмоций. Это вызывало ощущение отстранённости, инакости, хотелось привычно спрятаться за маской равнодушного «болванчика»-охранника. Но закрываться нельзя, как нельзя всю жизнь провести в стерильных бездушных условиях центра – научного или торгового, не имеет значения, потому что и там, и там главной была выгода, а не человеческая жизнь.

Всё это осознавалось Лёшкой не словами, мыслями, а ощущалось тёмной тяжёлой растерянностью и прорывалось в странно-неуклюжих движениях и мимике. А ведь ещё неделю назад он гордился своим тренированным телом и умением контролировать выражение лица. Всё оказалось миражом, обманом, ничего общего не имеющим с настоящей человеческой жизнью.

– Пойдём. – Мишка шутливо пихнул его в бок. Странно это. Он взрослый, а ведёт себя совсем не так, как те люди, которых привык видеть Лёшка: не серьёзно-скучный, не развязный и не инфантильный, а одновременно собранный и дружески-озорной.

– Поедим, тогда говорить будем. – Мишка поставил перед ним большую тарелку с картошкой и колбасой, придвинул миску со свежим помидорным салатом. – Ешь, домашние. Не знаем уже, куда девать, урожай в этом году небывалый.

Салат тоже оказался невероятно вкусным, наверное, потому, что до этого Лёшка никогда не ел домашних овощей, только магазинные, долгого хранения – глянцевые, без вкуса и запаха. А эти пахли солнцем, свежестью, сладко-кислым соком, да ещё и зеленью и чесноком, которого все знакомые Лёшке женщины терпеть не могли. Нет, Лена, кажется, его ела, и Жаклин любила, но они не в счёт.

– Поел? А теперь поговорим. – Мишка опёрся локтями о стол. – Спрятать тебя в этом городе нереально, значит, придётся переехать. Защитить тебя могут милиция и контора…

– Контора! – Лёшка сказал это сразу, потому что за последние дни поверил в неё как в единственную надёжную точку во всём безумном мире. И в неё верил отец.

– Спасибо за доверие. – Мишка качнул головой в шутливом поклоне. – Значит, этот вопрос отчасти решён. Второй вопрос: как быть с Леной? Ты что-нибудь о её прошлом знаешь? О родных, друзьях?

– У неё бабушка в Дебрянске. – Лёшка вспомнил улыбку девушки, когда она говорила о бабушке. – Ей Ленину зарплату перечисляли, кажется.

– Тогда можно выяснить, что бабушка о Лене знает и получает ли деньги. С третьим вопросом хуже всего. У нас, насколько знаю, центр никогда ни в чём не подозревался. Нет зацепок.

– Отец говорил, что архив в фотографии Жени. – Лёшка снова вспомнил ночь первого бегства, в груди зажгло.

– Посиди. – Мишка на мгновенье сжал его плечо, потом отошёл к окну.

– Всё нормально. – Лёшка вздохнул. – Где эта фотография, я не знаю, знаю только, что Женя – его жена.

– Тогда она может быть только в одном месте, – Мишка обернулся, – на кладбище.

– Что? – Лёшка ничего не понимал, ведь никогда не видел могил.

– Фотография на памятнике. Главное, чтобы люди из центра нас не опередили. Ну что, звонить в контору? Предупреждаю: если согласишься, тебе придётся пройти полное обследование. Моей веры в тебя недостаточно, да и доказательства против центра…

– Звони! – Лёшка резко встал. – Я всё решил, когда шёл к тебе.

За закрытой дверью шёл разговор. О нём, о Лёшке. Не секретный, обычный деловой. Все говорившие отлично знали, что он их слышит, и говорили и для него тоже. Просто так было удобнее, что парень в нём не участвует, потому что разговаривали специалисты, обсуждая результаты его обследования. Если он будет в комнате, им придётся прерываться, объяснять ему непонятные моменты, и разговор станет слишком сложным и долгим, а если Лёшка сидит в соседней комнате, то и тайн нет, и отвлекаться на него не нужно.

Он откинулся головой на высокую жестковатую спинку старого дивана, прикрыл глаза. Он живёт здесь, в конторе уже вторую неделю, ни на минуту не оставаясь один, снова в четырёх стенах, но, как это ни удивительно, впервые чувствует себя по-настоящему свободным. С его мнением считаются, ему всё объясняют, и скажи он хоть один раз «нет», обследований бы не было. И это требует от него ответственности, обдуманного выбора, уважения к тем, кто уважает его. Лёшка ни разу не сказал «нет». Именно потому, что мог.

В тот день Мишка при нём позвонил по древнему телефону с кнопками (невероятное в конце двадцать первого века дело) и с крохотным экранчиком, на котором высвечивались одни лишь цифры. Говорил он недолго, только сказал, что дело срочное, сложное, может повлиять на ситуацию если не в мире, то в стране. Нужно выслушать и спрятать человека. Да, этот человек у него, он, Михаил, будет сопровождающим. Хорошо, они подождут.

– Ну вот и всё. – Мишка отключил телефон. – Часа через два будут. Пойду вещи собирать.

– Зачем? – Лёшка не понял, снова пришёл страх, что его будут контролировать, руководить им.

– Боюсь оставить тебя одного. – Мишка сказал это очень серьёзно и ласково. – Тебе защита нужна. И от себя самого – тоже, может, даже больше, чем от других.

Лёшка, не очень понимая, всё-таки кивнул, соглашаясь скорее с тоном, чем со словами. И заметил на шкафу фотографию: несколько смеющихся подростков на фоне летнего, заросшего старыми деревьями двора. Этот двор, ещё больше заросший, Лёшка видел утром, когда шёл сюда. Мишка проследил его взгляд, взял фотографию в руки.

– Моя компания. Как говорится, ребята с нашего двора. Фотке уже больше двадцати лет. Вот это Жаклин, а это я.

На фотографии смеялась худая девчонка-подросток, обнимающая за плечи мальчишку на несколько лет моложе себя. Мишка ласково улыбнулся, и Лёшка, не знавший тонкостей человеческого общения, с любопытством спросил:

– Ты её любишь?

– Да. – Мишка ответил очень серьёзным и ласковым голосом. – Она – мой лучший друг.

– Друг? – Лёшка не понимал.

– Друг. – Мишка поставил фотографию на место, взглянул на парня. – Любовь бывает разная. И дружба – тоже любовь, очень сильная, за неё тоже отдают жизнь. А то, чему учили тебя эти продажные шлюхи, – противоположно любви.

– Они не продажные, это я… – вырвалось у Лёшки.

– Не-е-ет. – Мишка говорил с ласковой грустью и в то же время зло, презрительно. – Жизнь очень сложна, и проститутки подчас честнее и… целомудреннее «образцов морали». А это – продажные шлюхи! Они продаются не для того, чтобы выжить, не для того, чтобы кому-то помочь, а за толстый слой чёрной икры на бутерброде, за новую побрякушку, за модные шмотки. И покупают других. Продают и покупают себя и весь мир. Именно они – шлюхи! А ты – ты ничего не знал и не понимал. Они продавали тебя, но ты – ты не продавался. Но теперь, зная, что к чему, ты должен будешь сам делать выбор. То, чему учили тебя, что они привыкли называть «любовью», – не любовь. Сношаются даже амёбы, но разве это любовь? Когда такие, как Кэт, будут тебе говорить, что любовь – это инстинкты, голое желание, и всё сводится к одному, что дружбы нет – это ложь, осознанная ложь, попытка принизить человека, втоптать его в грязь, забрать у него последнее, чтобы нажраться самим. И когда ханжи и проповедники станут кричать, что физическая любовь – грех, – это тоже осознанная ложь, тоже стремление сломать человека. Любовь разная, и ты научишься видеть её… А Жаклин сейчас плохо… Она… Вряд ли она была бы рада тому, что произошло, даже будь ты взрослым, но так… Она наверняка места себе не находит… Тихо!

Из коридора донёсся щелчок дверного замка, послышался шум и весёлый мужской голос:

– Мишка, ты где? Принимай сумки! О, у нас гости!

Мишка поспешил в прихожую.

– Потише! Закройте дверь! Ма, привет. Опять сумки тащила?! Да, у нас гость, но мы скоро уезжаем. Я – с ним, очень надолго.

– Мы думали, ты с дачей поможешь, – раздался мягкий женский голос.

– Не могу, простите. Нужно помочь человеку, это очень важно. Очень хорошему человеку. Не удивляйтесь, он не совсем обычно себя ведёт, жизнь у него тяжёлая была. Лёш, познакомься, это мои родители.

В зал зашли пожилые мужчина и женщина. Мужчина был высок, худощав и черноволос, как Мишка, а женщина – кругленькая, маленькая, в старом джинсовом костюмчике, какие бывшие Лёшкины пассии даже на половые тряпки не пустили бы, с добрым улыбчивым лицом почти без косметики – тоже недопустимая глупость и нищета по мнению приятельниц Кэт. Она подкатилась к Лёшке, протянула небольшую мягкую ладонь с каёмочками свежей земли под короткими ногтями и обратилась как к малышу:

– Здравствуй. Зови меня тётя Аня.

– Виктор. – Мужчина тоже протянул руку – сильную, в мелких ссадинках от недавней работы; такие же были у отца, когда он учил Лёшку рубить дрова для костра. – Не люблю по отчеству, а «дядя» – тем более. Вы сейчас уезжаете?

– Нет, за нами через полтора часа мобиль приедет. – Мишка выглянул из кухни, куда оттаскивал здоровенные баулы с торчавшими из них перьями лука, жёлтыми зонтиками укропа и белыми, остро пахшими корнями хрена.

– Тогда есть время на этого красавца. – Виктор выкатил из тряпичной сумки огромный арбуз. – Миш, работай, а мы умоемся. Так, у тебя опять кофе убежал?

– Откуда узнал, плитка же чистая?! – обиженно взвыл Мишка.

– Потому и узнал, что слишком чистая. Лёш, за стол! Мы сейчас подойдём.

Через несколько минут на кухонном столе красовался огромный зелёно-полосатый шар с поблёскивающими на боках прозрачными каплями воды. Мишка ловко срезал макушку со смешным хвостиком-завитком и стал нарезать толстые красные ломти, передавая их родителям и Лёшке. По кухне, смешиваясь с пряным запахом торчащей из сумок зелени, поплыл свежий аромат арбуза. Лёшка до этого ел его раза два – маленькие ломтики, аккуратно выложенные на красивую тарелку, жалкие и безвкусные. И ещё пробовал жвачку «со вкусом арбуза» – её любили многие его пассии. Но по-настоящему увидел эту ягоду впервые. Тётя Аня ела арбуз с белой булкой, и он тоже попробовал, но ему не понравилось. Гораздо лучше вгрызаться в сочную сладкую мякоть, чувствуя, как на языке лопаются сахарные крупинки, в горло проскакивают скользкие семечки, а сок течёт по подбородку, щекам, рукам, брызжет даже на лоб. Лёшке казалось, что его умывает прохладной ароматной водой чья-то ласковая рука, смывая всё плохое, всю грязь последних месяцев, возвращая в детство – не его, лабораторное, а настоящее светлое детство, какое и должно быть у каждого человека.

Мишка с усмешкой взглянул на него:

–Хватит, а то до конторы не доедешь, в кустики попросишься. Иди умываться, я пока сумку соберу.

Когда Лёшка выходил из ванной, до него донёсся обрывок разговора:

– …никому, даже Жаклин, если она вдруг появится. О нём никто не должен знать! Я звонить буду, сообщать, как у нас дела. Ну всё, вещи собрал.

– А у него есть вещи? – спросила тётя Аня.

– Только то, что на нём было, но то я уничтожу. Ищут его.

– Я сейчас. – По деревянному полу прошлёпали босые женские ноги.

Лёшка зашёл в зал, вопросительно взглянул на Мишку, тот улыбнулся:

– Сейчас мобиль приедет. Обувь свою надень, у нас размеры разные, ты в моих ботинках утонешь.

– Вот! – В зал вернулась тётя Аня. – Я тебе в подарок покупала, но ему нужнее. Наденешь потом.

В голосе женщины звучало столько доброты и заботы, сколько бывало у Лены, когда она говорила о своих уродах. Нет, не уродах, а таких же, как он, искалеченных хозяевами центра детях! С ним девушка никогда не говорила таким голосом. Лёшка заставил себя переключиться на настоящее, взял в руки новый, с бирочками, костюм из плотной тонкой ткани цвета выгоревшей травы – брюки и ветровку. Ему давали одежду, но впервые в жизни это был именно подарок, а не плата за что-то.

– Спасибо! – Он очень осторожно принял костюм, сложил его слегка дрожащими руками и повторил: – Спасибо!

– Приехали! – Мишка выглянул в окно. – Пора.

В прихожей пришлось толкаться, чтобы добраться до мокасин. Когда парни уже стояли у двери, тётя Аня протиснулась вперёд, обняла сына, затем, совершенно неожиданно для Лёшки, и его:

– Удачи вам, ребята!

Виктор просто пожал ему руку, но и в этом жесте было пожелание добра. Как много он узнал всего за один день. За такое можно отдать и полжизни.

Лёшка, улыбнувшись, провёл ладонью по рукаву ветровки и прислушался к тому, о чём говорили за дверью.

– Геном не совсем такой, как мы ожидали, – слышался низкий глуховатый голос одного из врачей. – На девяносто пять процентов его данные соответствуют тому, что нам известно о Лефорте и Лепонте, но есть пять процентов местных генов. Видимо, его ДНК создавалась с использованием генома кого-то из добровольцев.

– Не совсем так. – Это уже сильный, с металлическими нотками, голос кого-то из руководства. – Вероятнее всего эти пять процентов взяты из образцов тканей сына Лефорта. У обоих параллельщиков была одна особенность – слишком большая восприимчивость к транквилизаторам. У Алексея её нет, но это не искусственная замена одного участка ДНК – такую грубую вставку выявить легко. У него по всему ДНК разбросаны естественные замены генов. Вероятно, его создатели решили использовать материалы всех трёх родственников – Лефорта, его сына и брата. Так что парень фактически потомок трёх людей. Что с психикой, умственными способностями?

– Умственные способности очень высокие. – Это женский голос: говорит та, кого он знает как нейрофизиолога и психолога. Именно она проводила психологические тесты; Мишка тогда отказался, сказав, что хочет поддерживать Лёшку, а не копаться в его мозгах и душе. Женщина негромко объясняла:

– Парень очень одарённый, что отчасти объясняется его происхождением. Но врождённые способности необходимо развивать, иначе из гения можно дебила сделать, как сейчас со многими и происходит, к сожалению. Алексей в первые полтора года получил всё, что только было возможно в тех условиях, и даже год в том… борделе не повлиял на его способности, только немного задержал их развитие. Он восстановится очень быстро и, думаю, сможет применить свои таланты во многих науках.

– Психика?

– С этим сложнее, вы сами знаете причину. Он считает свой возраст с момента, когда его достали из родильной камеры. Фактически он примерно на полгода старше, его наиболее ранние воспоминания относятся ко времени, когда он только начал осознавать своё существование. То, что он пережил – аналог закалки металла: резкие смены тепла любви и холода равнодушия, а то и злобы. Психика пострадала, но не настолько, как можно было ожидать. Он великолепно контролирует себя, умеет оценивать свои и чужие действия и желания, учится у всех и всего, что его окружает, но у него нет социального опыта, если не считать того, что он получил в том притоне. Этих тварей я бы собственными руками придушила! Они – нелюди, которых надо уничтожать как смертельную заразу, как раковую опухоль! Из-за них гибнут миллионы. Простите, отвлеклась. Алексей имеет сразу несколько психологических возрастов, что для обычного человека – большая редкость. В некоторых сферах он слишком взрослый, и придётся очень постараться, чтобы он забыл полученный опыт, вернулся к нормальной жизни. При этом он во многом ещё подросток. Хорошо себя контролирующий, да, но подросток, нуждающийся в тепле, семье, дружбе. Намного больше нуждающийся, чем даже дети из детских домов или в своё время дети-параллельщики. Он был полностью лишён этого, а то, что ему пыталась дать та девушка, он отвергал из-за неприязни к ней. Странная неприязнь, к слову. Важно вот что. Он одновременно нуждается в отношении к себе как к взрослому, ему требуется очень большая умственная нагрузка, чувство ответственности за порученное дело – внутренней ответственности, а не внешней обязаловки. С другой – нужно научиться просто жить. Думаю, Михаил прав: Алексею нужна искренняя дружба, а не психологические тренинги. И серьёзные научные занятия. Вы, Дмитрий, кажется, хотели рекомендовать Алексея в отряд быстрого реагирования? Да, у него хорошие физические данные, но я бы не советовала этого. Парню намного полезнее идти по научной дороге. Не потому что это престижнее, а потому что у него есть и умственные способности, и внутренняя потребность понять мир. Пользу он принесёт в любом случае: характер у него очень хороший, он уже сейчас настоящий человек, в отличие от многих обывателей.

– Значит вы, Галина, думаете, что его лучше оставить работать в конторе?

– Да. У него аналитический ум, стремление к справедливости, пусть пока и не проявившаяся в деле, но искренняя любовь к людям, железная воля. К тому же куда ещё деваться человеку с таким происхождением? Одновременно параллельщик и искусственно созданный человек – он вряд ли сработается с кем-то вне конторы, у нас же столетний опыт работы и дружбы с параллельщиками. Так что теперь нужно решать, где его прятать.

– Думаю, его прятать не надо, – заговорил Мишка. – Не в обычном смысле прятать. Сменить причёску, одежду, переехать в другой город, подальше отсюда, некоторое время не бывать в особо многолюдных местах. Лучше всего просить помощи вот у этого филиала. У них давние традиции и огромный опыт работы с нестандартными параллельщиками.

– Слишком близко к исследовательскому центру, – возразил руководитель филиала. – Его могут узнать.

– Нет. Оттуда до Смоленска несколько сот километров. Я изучил материалы: нигде представительства центра не соседствуют с филиалами конторы! Товары продаются, да, но в небольших магазинах других компаний и не отличаются особым разнообразием. Сотрудников центра там не бывает вообще. По пути из Смоленска нужно проехать через Дебрянск, в котором у нас до сих пор сильный филиал. Ехать из Москвы? А зачем? Что им там делать? Конечно, случайности не исключены, но они и в Африке – случайности. Зато плюсов, если он переедет туда, очень много. Там отличные специалисты по нескольким научным направлениям, он сможет учиться. Ему пока не стоит поступать в вуз, лучше заниматься по индивидуальной программе – слишком много у него особенностей. Там и хороший отдел быстрого реагирования. Чтобы вы, Галина, ни говорили, парню необходимо уметь действовать в любой ситуации, а там его этому смогут научить. И ещё одно: с центром надо что-то решать, и когда подойдёт время, Лёшка должен будет в этом участвовать.

– Но…

– Должен! Это его право! Если сам не захочет – тогда да. Но наверняка захочет. Слишком тяжело ему пришлось, и он должен закончить эту историю. Мы узнали обо всём несколько дней назад, он же с рождения ведёт с ними войну. И он должен идти до конца.

– Ребячество. – Голос Галины был очень недовольным.

– Можете считать и так. Но любое настоящее дело – ребячество для обывателей. А он – личность, человек.

– Хорошо, мы вас поняли. – Руководитель громко вздохнул. – Свяжусь с тем филиалом, обговорю подробности. Иван наверняка согласится. Алексей, знаю, что хорошо всё слышите. Заходите, нужно ваше решение.

Лёшка вошёл в просторный светлый кабинет, сел к столу.

– Вы всё слышали, и теперь решайте: согласны переехать в другой филиал? Это три тысячи километров отсюда, предупреждаю.

– Согласен. – Лёшка на самом деле хотел этого. Только одно было плохо – придётся попрощаться с Мишкой, который за эти дни стал ему другом.

– Отлично! – Мишка улыбнулся. – Я тогда беру отпуск без содержания?

– Нет, мы вас в тот филиал официально переведём, там как раз психолога ищут, – улыбнулся руководитель. – Собирайтесь, парни, с Иваном я договорюсь.

Самолёт был небольшим и не новым, но где полузабытая организация могла достать другой? Хорошо хоть этим при необходимости можно было пользоваться: друзья-спасатели, к чьему имуществу и принадлежал самолёт, иногда помогали коллегам.

– На обстановку не смотри, – предупредил Мишка. – Машина эта не для важных персон, а для важных дел. Безопасна, довольно удобна, но роскоши не жди.

Он оказался прав. Салон выглядел обшарпанным, двойные сиденья – вытертыми, но всё работало как атомные часы и вполне подходило для перевозки двух десятков людей. Незачем гонять технику из-за троих, нужно воспользоваться случаем и хотя бы командировочных и отпускников поближе к центру доставить. Так что, кроме Лёшки с Мишкой и руководителя филиала конторы – он хотел лично сдать на руки старому другу обоих парней, – в салоне находилось ещё человек пятнадцать.

Мишка устроился в кресле и сразу включил ком. Эти браслеты, разработанные в научном центре и, как теперь стало понятно, изначально придуманные для контроля над сотрудниками и «образцами», становились всё более популярными, так что не брезговали ими и в конторе, правда, предпочитали другого производителя. Как объяснил Мишка, любая вещь сама по себе не хороша и не плоха, вопрос в том, кто и для чего ею пользуется. А комы – одновременно личный медицинский диагност, дневник, хранилище информации, замена паспорта, средство связи и маячок на случай ЧП. Хорошая разработка, пусть приносит пользу людям.

– Мам, привет. Мы уже сели, сейчас связь отключу. Всё хорошо, как приедем, отзвонюсь. Передам, передам! Лёш, тебе от родителей привет. И вам от него! Всё, отключаюсь! Целую!

Лёшка улыбнулся. Его друг, взрослый, почти под сорок, парень, не боялся выглядеть ни жёстким и требовательным, ни смешным или слишком ребячливым, не стеснялся открыто проявлять ни свою ненависть к сторонникам «альтернативной морали», как он называл подобных Кэт или владельцам центра людей, ни искреннюю дружбу, ни любовь к родителям. И объяснил Лёшке, что теперь, когда люди живут в среднем лет до ста, граница юности и молодости сдвинулась годам к тридцати, а средний возраст начинается лет с пятидесяти. Не у всех, конечно, но чем больше интеллектуально и эмоционально развит человек, тем дольше он остаётся молодым, не становясь при этом инфантильным. Ответственность, жёсткость и умение радоваться жизни – вполне сочетаемые вещи. Так что и он, Мишка, и тем более Лена психически очень молоды, а вот Кэт и её подруги-клиентки, так заботящиеся о своей красоте и молодости, постареют намного быстрее, никакая пластика не поможет.

Лёшка запомнил и это объяснение, и ещё одну вещь: нужно уметь думать о других, научиться желать им добра. В первые дни Мишка, созваниваясь с родителями, передавал от них привет и сразу же, хотя Лёшка ничего не говорил, привет им от парня. На третий день Лёшка сам, первым, передал им привет и благодарность за одежду. И понял, насколько это хорошо – думать о других. В такие минуты на душе становилось тепло, казалось, что его самого кто-то ласково и успокаивающе обнимает.

– Ну всё, взлетаем. Ты не летал ещё?

– Один раз, с Кэт, – ответил Лёшка и, неожиданно смутившись, добавил: – Только тогда я в окна не смотрел.

– Тогда смотри, это интересно. – Мишка кивнул на иллюминатор.

– А ты?

– Я и отсюда хорошо вижу, да и летал уже много раз. Держи карамель, а то уши заложит.

Когда самолёт поднялся над белым бескрайним полем облаков, Мишка достал из сумки папку с бумагами:

– Почитай, тебе это надо знать. Вся информация о Лепонте. Коллеги из Канады прислали. Не морщись! Он твой… твой предок. И здесь есть кое-что важное для тебя.

Лёшка стал читать. Первые листы ничего нового для него не содержали. Семилетний мальчик Леонид, как было вышито на его курточке, появился в Квебеке в две тысячи двадцать первом году в результате включения установки исконников. Усыновлён русскоязычной семьёй, учился в частной школе при небольшой научно-исследовательской лаборатории. Лаборатория эта оказалась номинально независимой, но фактически подчинявшейся научному центру, который тогда уже начал набирать всё бо́льшую силу. И Лепонт с первых своих дней в этом мире, по сути, работал на центр. Конечно, его приёмные родители, а потом и он сам, получали неплохие деньги, но эта связь настораживала.

Перед окончанием средней школы Лепонт, уже несколько лет как снимавшийся в рекламе, взбрыкнул и вместо научной карьеры, которую ему все прочили, ушёл в модный бизнес, правда, учёбу не бросил. Пик его славы пришёлся на двадцать шесть лет, а вскоре он появился в канадском аналоге конторы. Это не укладывалось в привычный образ капризного «нарцисса». Что произошло, он не сказал, только говорил, что то, что он узнал, слишком даже для такого эгоиста, как он, и «это дело нужно остановить». Обещал привезти какие-то документы. Через несколько дней он погиб в аварии. По официальной версии Лепонт решил отключить автопилот и вести мобиль сам, но не справился с управлением. Настораживало одно: в крови Лепонта нашли слабые следы транквилизатора.

– Прочитал? Вот такая история. Сейчас его дело заново изучают, пока неофициально, и обмолвились, что там, скорее всего, было убийство. Тело по договору принадлежало той лаборатории, потом его якобы выкупил исследовательский центр в России. Но фактически этот центр, под разными названиями, конечно, действует в нескольких странах; кроме России и Канады это Индия, Япония, ЮАР и Франция. Заметь – охвачены все расы мира, хотя европейцы несколько больше. Ну а Лепонт не был таким подлецом, как думают, несмотря на то, что приятного в нём было мало. Но если бы он не погиб, кто знает, кем бы стал.

– Странно. – Лёшка машинально постукивал листами по коленям, выравнивая стопочку. – Получается, я повторил сначала судьбу того Лёши, потом – Лепонта.

– Но не совершил его ошибок! – Мишка понял, что он хотел сказать. – И, надеюсь, не повторишь.

– И ошибок отца, – согласно кивнул Лёшка.

– Да. Ты получился сильнее их, всех троих. И не надо искать их грабли – тебе своих хватит. Держи лучше завтрак. Спасибо вам! – Мишка поблагодарил единственную в этом рейсе стюардессу, по совместительству летевшую в отпуск сотрудницу спасательной службы, взял подносы с разогретыми готовыми завтраками и чаем и поставил один на откидной столик перед Лёшкой. – Ешь.

Лёшка благодарно улыбнулся. Мишка опекал его – ненавязчиво, ласково и по-мужски. И ещё в первые дни ответил на удивлённый вопрос Лёшки, почему так с ним возится: «Я всегда брата хотел, младшего. Не вышло у родителей. А ты, дурень, как раз таким братом и стал».

>

*

<

Забавная вещь – часовые пояса. Летишь на самолёте три часа, а проходит всего один, и на месте ты ранним утром.

Новый город встретил Лёшку солнцем, теплом «бабьего лета» и едва тронутыми желтизной деревьями. Служебная машина уже ждала их, и через полчаса они были на месте – во дворе старинной усадьбы с массивным, как крепость, каменным домом справа и одноэтажными флигелями впереди и слева. За левым флигелем голубела часовня древней церкви.

– Ну привет, старина! Знакомь с героями! – Руководитель местного филиала, мужчина за пятьдесят, не очень высокий, плотный и почти полностью седой, улыбнулся приехавшим. – Пошли в централку, в столовой поговорим.

– Не в кабинете? – Их сопровождающий удивился.

– Нет, там слишком официально. Ты знаешь наши традиции: всё серьёзное обсуждают в столовой.

Толстенные, в несколько обхватов, опоры крыльца, низкая лакированная дверь в мощной стене, скрипучий старинный паркет то ли холла, то ли сеней – кто знает, как называлось это помещение в первый век существования дома? – полукруглая ниша с невысокой и опять же лакированной дверью и просторная столовая со стянутыми стальными балками сводами.

– Садитесь. Риша, завтрак ребятам сделай. – Начальник улыбнулся круглолицей полной женщине, напомнившей Лёшке поварих из недорогих кафешек и забегаловок торгового центра.

– Наша повариха, Иришка, отлично готовит! Теперь к делу. С этим товарищем мы с института знакомы, а вот с вами ещё нет. Меня зовут Иван Родионович, я руководитель этого филиала и по совместительству отдела быстрого реагирования. Вы – Алексей? Я вкратце знаю, что к чему, потом расскажете подробности. Вы – Михаил? Психолог, верно? Это очень хорошо, у нас в последнее время с ними проблема: хороших специалистов мало, а милые девушки с дипломами нам не нужны – они даже простые детские капризы по Фрейду разбирают. – Иван Родионович усмехнулся. – Работать начнёте с понедельника, как раз за выходные в городе освоитесь. Вы, Михаил, психологом, а вы, Алексей, пока к аналитикам пойдёте.

– Я хотел… – начал было Лёшка.

– В мой отдел? Нет, не возьму. Объясню, почему. Чтобы кулаками махать, особого ума не требуется. Мои ребята очень толковые и в сложной ситуации спасут десятки, а то и сотни жизней. Но такие ситуации бывают очень редко, и действия для подобных случаев разрабатываются на основе тех знаний, которые мы получаем от учёных. Да, мы пользуемся своим опытом, но он накапливается благодаря работе тех, кто в бой не идёт. Тех, кто работает каждый день.

Иван Родионович ненадолго замолк, ожидая, пока Риша поставит на стол тарелки с пышным золотистым омлетом и зелёным горошком. Потом продолжил:

– Затрону больную для вас тему. Вы по собственному опыту знаете, что кроме силы и реакции нужно понимать, кого бить, на чей удар отвечать. Когда вы слепы и глухи, вы без толку машете руками и ногами в надежде, что попадёте куда надо. Нужно видеть опасность, предугадывать её. Война сейчас идёт не на полях сражений, а в лабораториях, и не за золото, нефть или территории, даже не за воду – за мозги людей. И война эта не менее жестока, чем Вторая Мировая. Вы сами с рождения участвуете в ней и выжили именно благодаря своему уму. Поэтому я и хочу, чтобы вы работали у аналитиков – у вас к этому есть все данные. А в мой отдел приходите тренироваться – я всегда рад, и парни мои тоже. И… Их вы сможете победить только знаниями.

Он на мгновенье обернулся к раздаточному столу:

– Спасибо, Риша, омлет великолепный. Ешьте, ребята. Потом обсудим всё с остальными, и вы поедете обживать свою новую квартиру. В ней когда-то жили такие же, как вы, Алексей. Необычные люди, которым нужна помощь и которые умеют помогать другим.

По серому, промозглому кладбищу шли трое пьянчужек. Замызганные куртки, небритые морды, сальные длинные патлы. Не бомжи – их теперь сложно найти, общество хотя бы от вынужденной нищеты и бездомности избавилось, – просто безработные пьянчуги. Особо не шумели, внимания не привлекали, но уже плохо соображали, что делают. Один из них споткнулся на выложенной плиткой дорожке, взмахнул руками, пытаясь удержаться от падения, смял телом хлипкую оградку и рухнул на аккуратные, обложенные камнем могилки. Попытался встать, опёрся руками о гранитный памятник-столбик.

– А ну, пошёл вон, пьянь! – погнал его подоспевший смотритель. – Щас милицию вызову!

– Не надо милицию, – хриплым, как у ворона, голосом пробормотал пьяница, которого поднимали оба приятеля, залапавшие грязными руками все три памятника. – Ща поправлю.

Оградку поправить не получилось, слишком она была слабая и от удара смялась, словно кусок накрахмаленной марли от стакана кипятка. Пьянчужка горько вздыхал, наблюдая, как смотритель поднимает руку с казённым комом, но самый чистый и трезвый из троицы остановил служителя:

– Погдь! У мня дньги есть, зплачу. Ща! – Он достал из кармана зануженный телефон, вывел на экран каталог первой попавшейся фирмы ритуальных услуг, ткнул пальцем в одну из оградок – дорогую, кованую. – Эта! Ща оплачу. Во! О! Чрз час првзут! Вишь? Прследи, шоб пставили, и прбери тут. Эт тбе, за бспкство!

Он сунул смотрителю несколько старомодных пластиковых купюр и потянул своих дружков прочь, а то они, не в состоянии уже держаться на ногах, извозили в грязи все фотографии на памятниках.

– Шваль подзаборная! – выругался смотритель. – Но хоть оградку поставят. Хороший человек был, а о могиле и позаботиться некому.

Он был прав. Единственная дальняя родственница похороненных здесь людей умерла от старости полгода назад, и теперь урна с её прахом стояла в стене колумбария у выхода с кладбища.

– Всё, удалось! – Лёшка с омерзением стягивал с себя грязное тряпьё. – А вы не верили, что смогу.

– Ошиблись, признаём. Открывай рот. – Мишка поддел щупом тонкую пластинку, перекрывавшую горло Лёшки и менявшую его голос на воронье карканье. – Теперь можешь нормально дышать. Иди мыться.

Всё задумали в первые же выходные, как парни приехали в Центральную Россию. Мишка никому не говорил о том, что компромат на центр может быть спрятан в памятнике жены Льва Борисовича, и Лёшке запретил это говорить:

– Сначала всё обдумаем. Тебе самому там побывать надо.

Лёшка очень хотел этого! Хотел увидеть могилу отца, попросить у него прощения за всё, хотел хотя бы так встретиться с ним. И поэтому все дни обследования молчал об архиве, сказав всё уже Ивану Родионовичу. Тот сначала был против этой авантюры: ехать через несколько областей, идти на кладбище, за которым наверняка следят, на виду у всех обшаривать памятники – это безумие! Парня поймают сразу же. Архив нужно добыть, но другим способом.

Лёшка вспылил и выскочил из кабинета, хлопнув дверью, а к вечеру был уже ни-ка-кой – пьяный вдрыбадан, еле на ногах стоял.

– Сорвался, дурень. – Мишка встревожился. – Как его домой тащить-то?

– В медотдел давай, под капельницу. – Родионыч ругался про себя, что связался с таким припадочным. Но в медотделе выяснилось, что Лёшка совершенно трезв! Он играл пьяного, да так, что поверили все, даже врачи.

– Видите, я смогу пройти! – Он твёрдым взглядом смотрел на начальника. – Если отец рассчитывал на меня, там может быть сенсорный тайник. На чужого не отреагирует.

– Чёрт с вами! – махнул рукой Родионыч. – Но разработка операции и грим – на нас! И чтоб никакой отсебятины!

– Как ты так умудрился? – Мишка удивлённо и даже с уважением смотрел на друга. – Чтобы так играть, талант нужен.

– Или желание поскорее удрать от противной любовницы, – хмыкнул Лёшка. – Ко мне… всякие клеились, особенно по первому времени. Кэт, наверное, клиентуру тогда подбирала. Я быстро сообразил, что они пьяных боятся; им чтоб красиво, чтоб галантно всё. Ну и научился.

Мишка сжал кулаки:

– Говорят, женщин бить нельзя, но их бы я собственными руками!.. Идём готовиться к гулянке на кладбище.

Парням пришлось подбирать грим, а Лёшку вообще менять до неузнаваемости: линзы, чтобы не опознали по радужке глаза, накладки на уши – по ним тоже можно узнать человека, как по отпечаткам пальцев, – парик, изменявшие форму носа тампоны, густые накладные брови и пластырь, скрывший шрам. Существовал всего один риск – ДНК и отпечатки ладоней. И поэтому памятники лапали все трое, так, чтобы поверх Лёшкиных отпечатались ладони Мишки и их коллеги из дебрянского филиала, как раз и провёдшего всю подготовительную работу в Смоленске – сотрудника отдела быстрого реагирования и по совместительству актёра-любителя.

Всё готовили почти месяц, а потом сыграли этот спектакль для анонимного зрителя, одновременно заказав на могилу старого учёного достойную ограду. Заляпанные памятники служитель вымоет сразу, не дожидаясь возможных ищеек, иначе ему любой прохожий втык даст: могилки-то почти на главной аллее. Конечно, не очень хорошо падать на могилы, но Лёшка знал: родители и брат простят его. Когда всё закончится, он придёт туда уже без грима. Придёт как сын.

Теперь Лёшке предстоял ещё один спектакль, не такой оригинальный, но не менее сложный. Требовалось побывать у бабушки Лены и выяснить, знает ли она что-нибудь о внучке. Сложность заключалась в том, что напрямую спрашивать было нельзя, вообще о девушке не упоминать, лишь умело направить разговор в нужную сторону. К тому же сам Лёшка с женщиной говорить не мог – его актёрские таланты ограничивались умением не показывать эмоции и играть пьяного, – а Мишка в этом деле только помешал бы, ведь два молодых парня, почему-то пришедшие к незнакомой женщине, обязательно привлекут внимание.

Помогли коллеги из Дебрянска; они собрали предварительную информацию, разработали сценарий и подготовили грим. На время Лёшка стал белокожим, конопатым и рыжим парнем в старомодных очках от астигматизма; искажение от них компенсировали контактные линзы, одновременно менявшие цвет глаз с желтовато-серых на голубые. От линз немного болели голова и глаза, но потерпеть вполне можно. Парень выступал в роли студента журфака, сопровождавшего своего старшего коллегу – интеллигентного мужчину в возрасте, собирающего сведения по истории детской библиотеки, в которую ходили сначала его родители, а потом и он сам. Теперь он, вспомнив и рассказы родителей, и своё детство, захотел встретиться с почётным работником культуры, бывшей заведующей детской библиотекой Ниной Ивановной, которая, может быть, ещё помнит мелкого пацанёнка в вечно продранной на плече футболке с переливчатой голограммой кораблика на животе. Обмана в этом не было никакого: сотрудник конторы на самом деле в детстве бегал в ту библиотеку и до сих пор отлично помнил очень добрую и терпеливую женщину с узким бледным лицом и короткими тёмными волосами. Вести разговор должен был именно он, а потом опубликовать в местной газете статью. Лёшке требовалось только сидеть, при необходимости подсказывая взглядом, на что обратить внимание.

Дверь им открыла невысокая сухонькая женщина – бабушкой её назвать не получалось – со светлой добротой и грустью в глазах.

– Здравствуйте, Нина Ивановна, я звонил вам. – Мужчина вежливо наклонил голову. – Это мой племянник.

– Добрый день. Проходите, Васенька. – Женщина радостно улыбнулась.

– Вы меня помните?

– Конечно! Вы с тех пор совсем не изменились, только повыше стали, а глаза те же. Заходите, молодой человек, не стесняйтесь. Вот вешалка. Тапочек нет, простите. Сама в носках хожу, от обуви ноги болят. Проходите в зал, сейчас чай подам.

Лёшка подорвался было помочь, она отмахнулась:

– У меня столик сервировочный, ничего носить не нужно. Идите в комнату.

В просторной темноватой комнате, изначально, видимо, предназначавшейся под гостиную, но превращённой в библиотеку, пахло сухими травами, книгами и чуть-чуть – валерьянкой. На старом, накрытом искусственным мехом диване сидел обтрёпанный плюшевый серо-белый кот, на пузе которого ещё виднелись выцветшие, сделанные детской рукой печатные буквы: «Мяв». Лёшка заставил себя улыбаться.

– Садитесь, садитесь. – Хозяйка вкатила хромированный столик. – Молодой человек, садитесь на диван. Кота можете пока на кресло положить.

– Можно я его подержу? – хрипло выдавил Лёшка, ловя на себе возмущённый взгляд напарника: говорить парню нельзя, могут вычислить по голосу.

– Берите. – Женщина улыбнулась и с лёгкой грустью объяснила: – Это внучкин. У вас, наверное, тоже такие игрушки в детстве были? Но мальчики редко их сохраняют, а вот Леночка… Простите. Так о чём вы хотели со мной поговорить?

Следующий час гость расспрашивал Нину Ивановну о работе, о библиотеке и детях, которые в неё ходили, и теперешней жизни женщины. Она рассказывала, спокойно и немного грустно. Работу, пусть и тяжёлую и не очень хорошо оплачиваемую, Нина Ивановна любила, ведь в ней были книги, детский смех, игры и главное чудо – видеть, как в глазах ребёнка зажигается искра познания, радости, открытости миру. Дети вырастали, приводили уже своих детей, а то и внуков. Бумажная книга, живая, настоящая, притягивала людей намного больше, чем все электронные приспособления для чтения. Нина Ивановна думала, что проработает в библиотеке всю жизнь, но всё сложилось иначе.

Тогда к ней пришли дочь с мужем и внучкой и свёкр со свекровью. Нина Ивановна незадолго до этого овдовела, и у неё оставались две радости – работа и внучка Леночка. Девочка в тот вечер раскапризничалась, у неё поднялась температура. Родители оставили дочку у бабушки: им с утра на работу, а у неё в понедельник выходной. Больше Нина Ивановна их не видела, ни живыми, ни мёртвыми. Ночью в их доме начался пожар, несколько квартир выгорели полностью, погибли семь человек, в том числе её дочь, зять и свёкры – они жили на одном этаже. Пожар был такой, что опознать тела было невозможно, родных даже в морг не вызывали. Лена осталась сиротой, и Нина Ивановна не задумываясь ушла с работы. Пенсии и пособия внучки хватало, а девочка была для неё дороже всего, даже дороже вот этой библиотеки, которую когда-то начал собирать ещё дед Нины Ивановны, да и она сама заметно её увеличила, в основном списанными из городских библиотек и любовно восстановленными книгами. Библиотека ценна, только когда она нужна людям, иначе это просто гора бумаги. Леночка любила эту библиотеку.

– Ваша внучка, наверное, уже институт заканчивает? – осторожно поинтересовался гость.

– Нет. Поступала в медицинский, но не прошла по конкурсу, а льготой пользоваться не захотела. Выучилась на массажиста, потом уехала в Смоленск – там вроде подготовительные курсы хорошие были. Но потом… – Женщина ненадолго замолчала, задумчиво сгребая сухой ладонью крошки бисквита. – Она нашла какую-то странную работу, сказала по телефону, что всё честно, договор официальный, но пока ни приехать, ни позвонить не сможет, только деньги пересылать будет. Четвёртый год уже молчит. Деньги посылает, правда в последний год меньше, чем раньше. Может, у неё семья появилась – я не знаю. За всё время всего одна записка и была. Соседи видели, как её в ящик какой-то высокий старик кидал. Лена написала, что у неё всё в порядке, хотя работа непростая. Но ничего плохого она не делает, а больным детям помогает и оставить их не может. И что пока мне приходят деньги – с ней всё хорошо. Вот мы с Мявом и ждём от неё хотя бы такой весточки. Да, Мяв? Понравилось ему у вас на руках, молодой человек. Любите игрушки?

Лёшка кивнул.

– Ну и хорошо. Молодые люди почему-то стесняются этого. Вам ещё чаю налить?

– Нет, благодарю. – Её собеседник встал. – Спасибо вам, Нина Ивановна, за всё спасибо. И не волнуйтесь, объявится Лена! У такого хорошего человека, как вы, и внучка наверняка замечательная!

Лёшка встал вслед за напарником, осторожно посадил на диван мягкого, пахшего знакомым теплом Мява и вышел в прихожую. Второй раз в жизни он пришёл в настоящий дом, наполненный теплом и любовью людей. И снова должен уйти. Но теперь он знал, зачем: не мстить за себя и отца, а вернуть сюда, в этот тёплый уют, Лену. Если она жива.

– Она точно жива! – Мишка дожидался его в гостевой комнате местного филиала конторы.

– Почему? – Лёшка сидел, уставившись в одну точку на стене. На душе было паршиво, накатывала серость одиночества, и даже поддержка друга не помогала.

– Опять плохо, да? – Мишка сел рядом. – Может, поспишь? Дам снотворное.

– Нет! Почему ты думаешь, что она жива?

– Суди сам. Договор заключён официально, как с массажистом, мы проверяли. В нём есть пункт, что половина зарплаты перечисляется её бабушке. Если бы Лена умерла, деньги бы не платили.

– Но…

– Погоди, дослушай. Да, вроде бы есть и другие варианты. Но если Лена умерла, то зачем её бабушке платят? Чтобы она не стала искать внучку? Слишком сложно. Проще обставить всё как несчастный случай. Тот же пожар, к примеру, когда тело опознать можно, а причину смерти не установить. Обрати внимание: твоего отца они похоронили официально, всё чин по чину. Им не нужны скандалы. А неожиданная смерть Лены или её исчезновение – скандал. Но и просто так они платить не будут. Её бабушке около восьмидесяти, значит, платить как минимум ещё десять лет, а то и двадцать – дорого выходит. Получается, что Лена жива и работает. Скорее всего её заставляют. Ты ведь говорил, что она за тех детей переживала? Вот они и могут её ими шантажировать. Самой Лене вряд ли платят, она сейчас наверняка как рабыня, но её бабушке платить обязаны! И ещё одно ты упустил: бабушка теперь получает меньше, чем год назад. Значит, Лене уменьшили оклад. Именно потому, что она пыталась бежать! Так что ей очень несладко, но она жива! И работает, то есть со здоровьем у неё всё в порядке! Нужно думать, как её вытаскивать.

>

*

<

Митька улыбался. Он всегда улыбался. Он был создан улыбаться и дарить улыбки людям. Лена улыбнулась ему в ответ. Он – её единственный помощник, её друг.

Она ещё раз взглянула на замурзанного зайца, затянула на ногах крепления экзоскелета, взяла бутылочку с массажным маслом. Пора к мальчишкам. Митька будет с ней. Он теперь всегда с ней.

Запустив моторчик инвалидного кресла, девушка толкнула дверь бокса и выехала в лабораторию, близоруко щурясь и направляя кресло скорее по памяти: тусклый свет подвала забрал у неё бо́льшую часть зрения. Ничего, массажисту важны руки, а глаза и даже ноги – это мелочи. Ногам поможет экзоскелет. От него к вечеру на теле синяки – модель слишком старая и неудобная, – но стоять девушка может, даже сделать несколько шагов.

Тогда, у тела отца, она думала лишь о том, чтобы Лёшка успел уйти. Потом была боль и темнота. А потом девушка очнулась. В госпитале. Ей сказали, что она, падая, повредила позвоночник. Она сделала вид, что верит. Какая разница? Убежать ей всё равно не дадут, да и не оставит она мальчишек. Без неё им не выжить.

В те дни её ни о чём не спрашивали, только говорили. Что мобиль, подготовленный для них отцом, нашли почти сразу. Что знали планы отца, что нашли его документы. Она снова делала вид, что верит. Они не солгали только про мобиль. С остальным врали. Если бы они нашли тайник, то сказали бы, где, и что в нём было, ведь о мобиле рассказали всё. Не по глупости или бахвальству – чтобы сломить её, лишить надежды. Ещё они говорили, что отец хотел продать Лёшку конкурентам. Они не могли поверить, что он просто любил сына. И главное – они не знали, что на самом деле произошло в лесу. Отец защитил её, понимая, что произойти может всякое. Тогда, срывая с неё ком, он что-то сделал, а может, сделал ещё раньше, вечером, возясь с каким-то прибором в своём рюкзаке. Комы вели запись голоса – она это знала. Но на всех трёх браслетах оказалось записано совсем не то, что происходило в действительности. Лёшка тогда вообще не говорил, Лена сказала всего три слова, и всё это отметилось без изменений. А вот слова отца были другими: неимоверно грязная ругань, приказы, угрозы оружием. По записям выходило, что Лена и Лёшка только подчинялись его силе, и всё. Она не виновата в побеге, её заставили. И она ведь осталась в лесу, она сидела, когда в неё попала ампула транквилизатора. Значит, она может продолжать работу.

Но теперь она полупарализованный инвалид, так зачем ей добираться до лаборатории через всё здание, что по вертикали – с пятого этажа в подвал, что по горизонтали – из одного крыла здания в другое. Проще переселиться в лабораторию. Бокс, в котором когда-то лежал Лёшка, пустует, и она может жить в нём. Меньше нагрузка на повреждённую спину. Ей дадут кресло, подберут экзоскелет, чтобы она могла работать. Вещей у девушки немного, и их перевезут из квартиры в бокс. Всё для удобства сотрудников. Ей даже будут приглашать педикюршу, чтобы приводить в порядок ноги – Лена сама не смогла бы наклониться. Девушка соглашалась со всем.

Через неделю после неудачного побега она вернулась в лабораторию, чтобы больше никогда её не покидать. Мальчишки, боявшиеся за неё – им сказали, что Лена заболела, – сначала обрадовались её возвращению, потом поняли всё. Именно всё. Тогда они все повзрослели, за один день. Да, их жизнь с самого начала была невыносимой, но казалось, что в ней есть что-то неприкосновенное. Мама Лена. А теперь она стала такой же вещью, как и они – слабая, ограниченная стенами палаты девушка. И мальчишки стали не только её детьми, но и её защитниками.

Лена была благодарна им за это. И благодарна тому неизвестному, кто, собирая её вещи, положил к ним Митьку. Заяц оставался в комнате Льва Борисовича и Лёшки, но тот человек принёс его в бокс. Это не было подстроено хозяевами центра, зайца никто не распарывал, не вшивал в него «жучки»: на затёртой, покрытой пятнами сока и еды ткани новый шов был бы очень заметен, даже прокол – «жучок» не может быть совсем уж крохотным, иначе не сможет вести запись.

Лена обрадовалась зайцу. Остальные вещи были ей не нужны – она теперь носила только казённую форму медсестры, – но Митька был памятью о тех, кого она любила. Ложась спать, она обнимала его, утыкаясь лицом в грязный бок: он пах миром, сдобными булочками, которые она когда-то пекла, и Лёшкой.

Вскоре Митька стал её помощником. Мальчишки полюбили его и терпеливо ждали очереди, чтобы несколько минут поиграть с косоглазым весёлым зайцем. Он стал и их другом. Но никто из них никогда не просил оставить его на ночь. Ночью Митька жил у Лены – это её право, её память.

Режим в лаборатории ужесточили. Теперь на игры отводился всего час, сократилось время на еду – «образцы» уже окрепли и могут быстро управиться с кормёжкой, – многократно усложнились задания. Они работали над проектом межзвёздного корабля. Не только над двигателем и методами расчёта трассы и «прокола» пространства, но и над системой жизнеобеспечения для нескольких тысяч людей. Работали хорошо, гениально, даже Лена понимала это. И каждый день приносили хозяевам миллионы. Чему удивляться? Соберите в одной команде Ньютона, Шрёдингера, Менделеева, Пуанкаре и Дирака, да не по одному, а по два-три сразу, дайте вычислительные мощности и поставьте задачу. Но прежде запишите им в мозги совсем другие профессии, связанные с химией, физикой и математикой, но необходимые в конце двадцать первого века. Разработанный в этом же центре кубитовый суперкомпьютер в сочетании с их супермозгами – не трата, а удачное вложение средств. Если бы скрестить их, убрав телесную оболочку, создать идеальный киберорганический мозг… Но до этого ещё далеко, пока же пусть работают уродцы.

Но теперь это были уже не уроды. Да, слишком большие головы сидели на тонких детских шеях, но тела окрепли, скрюченные конечности выпрямились, и те, кто прежде напоминал непомерно увеличенные эмбрионы, стали просто слабыми детьми. Старше своих лет, но всего лишь детьми. Психологически им сейчас было лет по восемь-десять, хотя выглядели они на свои пять. И работали как взрослые каторжники, только не руками, а мозгами.

Лена старалась развлекать их. Возможностей было мало, только подручные средства – кусочки бинтов, вата, одноразовые салфетки, даже туалетная бумага шла в ход. Делать всё приходилось руками – у Лены не имелось даже ножниц. Для маникюра ей выдали крохотные кусачки: у массажиста ногти должны быть обрезаны почти под корень, каждый раз маникюршу звать дорого, а эта вещица не может послужить оружием. Лена мастерила кукол, пыталась устроить театр теней, но не получилось – освещение в палате было тускло-рассеянным, мёртвым. И всё же кукольный театр удался. Мальчишки с удовольствием играли в него, силой воображения оживляя тряпьё и мусор, и осваивали мир, отыгрывая услышанные от Лены сказки и детские книги. Девушка выросла на старинной литературе, на Томе Сойере, Чиполлино, Рони и Тимуре, и теперь пересказывала детям то, что помнила. Кусок бинта с воткнутой в узелок ватной палочкой становился Буратино, комочек голубоватой туалетной бумаги – Мальвиной, а огрызок простого карандаша и жёлтая салфетка – Рони и Бирком, и тогда подлокотники Лениного кресла превращались в две половинки расколотой крепости.

Лена много вспоминала, ведь читать ей было нечего. Зачем обычной массажистке, калеке и едва не предавшей центр преступнице, книги? Они не нужны исполнителям, они учат думать, а это опасно для богов. Рабы должны быть глупыми и покорными.

Лена ничего ни у кого не просила. Её не оскорбляли, о её здоровье заботились: если заболеет, то, не дай бог, заразит ценное оборудование. Она оказалась непроизводящей, но важной деталью механизма. В старинных компьютерах были вентиляторы, без которых машина не могла работать; сколько бы мощности ни закладывали в процессор, без вентилятора он перегревался. И Лена оказалась «вентилятором», без которого «ценное оборудование» не могло работать. Руководству хватило недели, чтобы понять это, и они ценили Лену, как ценят хорошую дорогую деталь. Ей давали удобное постельное и носильное бельё, косметику для ухода за собой, хорошо кормили. Не сказать, чтобы очень вкусно, но качественной едой. И девушка улыбалась. Она улыбалась всегда, когда находилась в палате мальчишек. И снимала улыбку, въезжая вечером в свой закуток.

Здесь не было камер: зачем следить, если ей и так не выбраться даже за порог лаборатории? И Лена здесь могла быть сама собой. Сидеть, обнимая Митьку, и молчать. Ей казалось, что рядом отец и Лёшка – заяц хранил их запах.

Лёшка… Лена верила, что он смог убежать, хотя ей говорили, что его больше нет. Она верила в это и ничего другого не хотела. Она любила его и никогда не обманывала себя. Любовь бывает разная – к родителям, ребёнку, другу, брату, любовь к животному или своему творению. В первое время Лена боялась, что любит Лёшку как куклу, мечту об идеале. Но потом поняла, что это не так. Что такое любовь? За что любят? Никто не знает. Она знала одно: если человек говорит: «я люблю за глаза/фигуру/хороший характер» – это не любовь. Влюблённость, восхищение, жажда поклоняться или получать поклонение – да. Но не любовь. Лена любила Лёшку за то, что он просто есть, со всеми его детскими, так противоречившими взрослому облику, капризами, с его неприязнью к ней, с его быстрым взрослением, с обещанием стать очень красивым и умным парнем. Любила не как мальчишек, а как того единственного, кого ждёт каждая девушка. И боялась повлиять на него. Очень большое искушение – вылепить внешность. Но лепить характер, душу – стократ большее искушение, более того – это заносчивость бога, стремление создать удобного покорного слугу. Лена отстранялась от Лёшки, старалась никак не влиять на него, не быть в его жизни. Отец знал об этом и понимал её. Не жалел, не осуждал – понимал. И уважал её решение. Не вмешиваться, отойти, дать свободу.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.