Читать книгу О поэтах и поэзии онлайн
41 страница из 46
- Духовной жаждою томим,
- В пустыне мрачной я влачился,
- И шестикрылый серафим
- На перепутье мне явился.
- Перстами легкими как сон
- Моих зениц коснулся он:
- Отверзлись вещие зеницы,
- Как у испуганной орлицы.
- Моих ушей коснулся он,
- И их наполнил шум и звон:
- И внял я неба содроганье,
- И горний ангелов полет,
- И гад морских подводный ход,
- И дольней лозы прозябанье.
- И он к устам моим приник,
- И вырвал грешный мой язык,
- И празднословный и лукавый,
- И жало мудрыя змеи
- В уста замершие мои
- Вложил десницею кровавой.
- И он мне грудь рассек мечом,
- И сердце трепетное вынул,
- И угль, пылающий огнем,
- Во грудь отверстую водвинул.
- Как труп в пустыне я лежал,
- И бога глас ко мне воззвал:
- «Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
- Исполнись волею моей
- И, обходя моря и земли,
- Глаголом жги сердца людей».
Вот здесь, собственно, Пушкин заканчивает, а Лермонтов начинает следом:
- С тех пор как вечный судия
- Мне дал всеведенье пророка,
- В очах людей читаю я
- Страницы злобы и порока.
- Провозглашать я стал любви
- И правды чистые ученья:
- В меня все ближние мои
- Бросали бешено каменья.
- Посыпал пеплом я главу,
- Из городов бежал я нищий,
- И вот в пустыне я живу,
- Как птицы, даром божьей пищи;
- Завет предвечного храня,
- Мне тварь покорна там земная;
- И звезды слушают меня,
- Лучами радостно играя.
- Когда же через шумный град
- Я пробираюсь торопливо,
- То старцы детям говорят
- С улыбкою самолюбивой:
- «Смотрите: вот пример для вас!
- Он горд был, не ужился с нами:
- Глупец, хотел уверить нас,
- Что бог гласит его устами!
- Смотрите ж, дети, на него:
- Как он угрюм, и худ, и бледен!
- Смотрите, как он наг и беден,
- Как презирают все его!»
Я думаю, что здесь вполне сознательная бедность рифмы «вас-нас», «его-него» – чего еще и ждать от этих старцев, которые наблюдают за пророком? Пророк этот бежал в пустыню вовсе не потому, что «провозглашать я стал любви и правды чистые ученья, в меня все ближние мои бросали бешено каменья» – этого как раз можно было ожидать. Бежал он потому, что только в пустыне ему покорна тварь земная, что только в пустыне он может осуществиться, и вот именно эта благодатная и благотворная пустыня так манит Лермонтова всегда. Он так любит безлюдные пейзажи, так любит облачную лазурную степь, внутри которой ничего, кроме вечно холодных и вечно свободных облаков – это третье религиозное измерение, которого почти нет у Пушкина или которое он стыдливо скрывает. У Лермонтова оно наиболее очевидно и именно в знаменитых его первых русских трехсложниках.